Страница 82 из 142
— Что стряслось-то, скажи? Леша!..
Он молча зашагал от порога, потом побежал. Шура долго смотрела ему вслед и думала о нелегкой своей любви…
Алешка нашел Горбачева в кабинете одного, если не считать больной старухи на кровати. Распахнув дверь, без приглашения протопал к столу и сел, подавшись всем телом к начальнику.
— Еще чего? — уставился на него Николай.
Алексей был возбужден, под всклокоченным рыжим чубом выступила испарина, руки дрожали, будто он только что выбрался из жестокой свалки.
— Еще чего отколол? — повторил свой вопрос Николай.
— Николай Алексеич! Отмените награду! Пока не поздно! Нельзя мне ее… Не хочу людей подводить!
— Да что стряслось, говори! Губы Алешки немели:
— Я… убил…
Николай вскочил, окаменел лицом. «Шумихина?..»
— Ну? Говори!
— Обгона приколол я!
Николай упал на стул, у него вспотели ладони. Торопливо схватил, смял папиросную коробку. Почти с ненавистью сказал:
— Дьявол, напугал как! — И добавил опустошенно: — На, закуривай. Нашел время исповедаться! Кури, ну!
Алешка потупился, ждал. Старуха горестно вздохнула в углу, перевернулась на другой бок.
— Сидеть придется. Фронт — жалко, — вяло сказал Алексей.
Горбачев возмущенно заходил по комнате.
— Ты вот что, Алексей! За каким дьяволом пришел ко мне с этим? Что я, поп тебе? Грехи твои прощать? И доносить не берусь, хотя и обязан. Валяй-ка сам куда надо.
— Николай Алексеич! — вскричал Овчаренко.
— А что мне делать? — безжалостно перебил Николай. — Судить будут. Но не за убийство, а за тяжелые телесные повреждения, понял? Эта сволочь подохла от потери крови и нервного шока. Кравченко говорила. К этому и готовься.
— Николай Алексеич! — опять взмолился Алешка.
— Ну?
— Не хотел я его трогать, сам начал! Поверьте на всю жизнь! Честное слово! И нож его был! Заступитесь, вся жизнь пропадет из-за падали! Не хотел, честное слово! — У Алешки в глазах кипела, навертывалась влага.
— Пойми: это суд будет решать. Суд! — сказал Николай. — Кабы моя воля, я бы вовсе тебя не тронул, пойми!
Алешка замолчал, ссутулился, потом без спросу достал короткой рукой из пачки Николая папиросу. Долго высекал огонь. Затянувшись, закрыл мокрые глаза.
— И Шура… на веки вечные! Все, — прошептал он.
Николай все ходил по комнате, жевал папиросу. «К генералу, что ли, с ним? — подумал он. И отогнал эту слабую мысль. — Не годится. А все же человек гибнет. И что это я? Уж не Черноиванов ли повлиял со своими идиотскими подозрениями? «Вы с ними тут заодно, душа в душу…» Сволочь!»
Теплая волна дружеского участия и благодарности к Алешке вдруг захватила его душу.
— Ты не падай духом, Алексей. Характеристику дам. С адвокатом буду говорить, — сказал Николай. — И в суд поедем с Опариным, слышишь?
Алешка взбодрился, задавил в пепельнице окурок.
— Спасибо… Духом падать я не умею, Николай Алексеич, а душа кричит! Но… теперь ей легче. Утром рвану в город, в милицию.
— К характеристике копию наградного листа приложим, — добавил Николай. — А представление к медали уже подписано генералом, я его задерживать не имею права.
— Езжай. Хороший ты парень, Овчаренко. За передачу-то спасибо… — у него дрогнул голос. — Счастливо тебе!
…Вечером хоронили тринадцать погибших при ликвидации вражеского десанта.
У первой могилы, где стояли три гроба с телами Шумихина, отца и сына Останиных, наскоро соорудили трибуну. Генерал сказал речь. А Николай, слушая генерала, пристально смотрел с трибуны вниз, на мертвые, торжественно-строгие лица своих недавних помощников, думал о них. Думал о Шумихине, который при жизни не смог ни в чем разобраться, растрачивал силы и нервы на зряшную грызню. И никто не мог его переубедить…
Теперь лежать ему вместе с людьми, под одним фанерным обелиском с красной звездочкой. И будут приходить живые, оправлять братскую могилу, возлагать по праздникам цветы, и никто не узнает, что погребены здесь непримиренные в чем-то люди. В чем? Почему?
Прощай, Семен Захарыч! Многого не понимал ты, путался. Но был ты прям и прав в чем-то своем! И, не дрогнув, грудь в грудь, встретил врагов. Вечная слава тебе, горячему, стойкому, верному человеку!
Прощай, Сергей! Мы не успели как следует еще разглядеть тебя, но ты был храбрым воином, верным человеком, и ты уложил восемь гитлеровцев на подступах к буровой, отдал жизнь за наше общее дело. Слава тебе!
Прощайте, товарищи! Плотники, лесорубы и землекопы, честные люди! Слава вам!
Трижды ударили залпом семнадцать охотничьих ружей и три допотопных шомпольных дробовика. Трижды дрогнула, затрепетала вершинами тайга.
На первой буровой тягуче, надрывно завыл гудок…
Потом опустили на железных тросах гробы в могилу.
Генерал Бражнин опустился на колено, первым бросил горсть глинистой земли — она рассыпалась, глухо застучала по сосновым крышкам.
Николай коснулся рукой земли — она была груба, неподатлива, тяжела, эта северная, от века не паханная земля…
* * *
Земля открыла свои недра на следующий день.
На буровой Кочергина собрался чуть ли не весь поселок. В генеральской машине привезли раненого Глыбина и мать Николая. Только Аня Кравченко не рискнула оставить очнувшуюся после операции Катю…
Николай отвел мать в сторонку, попросил девчат из Катиной бригады помочь Глыбину выбраться из машины.
Только что вскрыли продуктивный пласт, Кочергин заканчивал оттартывать желонкой воду из скважины. В колонне бурлило, пенилось, наготове была фонтанная арматура.
Генерал кивнул Николаю:
— Ну!..
Внезапно сильный подземный толчок содрогнул вышку, опорные брусья. Скрипнули под ногами мостки. В устье колонны загудело, и вверх хлестнула грязь. Новый толчок поднял столб жидкости метров на шесть. И вдруг тяжелая струя жирной нефти с ревом ударила в высоту.
Там, над люлькой верхового, она развернулась, точно крона огромного сказочного дерева, и хлынула вниз, заливая блестящими потоками вышку.
В солнечных лучах струя нефти оживала, переливалась радугой. Дробилась на золотые и лилово-синие брызги и снова свивалась в черный водопад, шумела по стойкам и штангам на мостки.
Подземные толчки следовали один за другим, рев скважины глушил крики людей и работу машин, а сказочное дерево вырастало все выше, клубилось над кронблоком…
— Как по-вашему, каково давление? — сквозь рев газа и нефти кричал в самое ухо Николаю Бейлин.
Оглохнув от рева скважины, от счастья, Николай не слышал его.
— Федор! Кочергин! — кричал он. — Наводить фонтанку! Держите золото! — Он бросился сам в нефтяной водопад, к горлу колонны, чувствуя, как непередаваемая радость захлестывает все его существо.
В буром ливне метались люди в брезентовых капюшонах, зажимая горло бушующей скважины.
Через десять минут она подчинилась.
Вышка заблистала под солнцем, как антрацит. Весь черный, сверкая зубами и белками глаз, на мостки буровой вышел Федор Кочергин. Не боясь забрызгать высокое начальство, он лихо ударил рукавицей о рукавицу, огляделся счастливо и засмеялся:
— Дельно дала! Никогда такого фонтана еще не видел, братцы!
И генерал пожал его испачканные мазутом руки, потом обратился к Николаю:
— Великолепно, Горбачев! Герои у тебя здесь, по-фронтовому двинули!.. Теперь срочно получайте металлические вышки, стройте механический цех, клуб. Хватит кустарничать! Людьми поможем. Дел у нас теперь впереди непочатый край!
— Дела еще только начинаются, — подтвердил Николай, удовлетворенно оглядывая толпящихся вокруг людей. Три месяца всего прошло, а впереди — годы и непочатая тайга! Впереди еще — целая жизнь!
А рядом с ним старуха тихонько вытирала концом платка глаза. Сказка все еще продолжалась вокруг нее…
Степан Глыбин, поддерживаемый под руки Дусей Сомовой, кренился к Смирнову.
Бригадир прослышал где-то о допросе пленных диверсантов. Командир ихний, офицер, будто бы заявил на допросе, что он ни за что не рискнул бы высадиться в столь глубокий тыл Советов, если бы его не ввели в заблуждение. Советский Север, сказали ему, населен исключительно огнеопасными элементами, только и мечтающими о свержении большевиков. Десант готовился, стало быть, в расчете на поддержку…