Страница 79 из 142
Люди бросились к нему, в воздухе замелькали колья и ломы, страшная брань потрясла небо.
— За мной! — дико закричал Николай, уступив наконец сдерживаемой ярости, метнулся вперед.
«Шумихин! Как же ты?..»
Перестрелка сбилась, стала беспорядочной, слепой. Трещал валежник. Кто-то натужно, с хрипом дышал у плеча, намереваясь обогнать Николая. Тяжело топали сапоги.
У самых пней человек в один прыжок вырвался все же вперед, расстреляв магазин, перехватил автомат в руку, как палицу.
Он успел еще ударить раз и два и вдруг начал валиться, все еще шагая вперед.
— Глыбин! — закричал Николай.
Тупой и страшный удар в плечо потряс Степана. Но он встал на ноги, услыша окрик Горбачева. Он сделал еще два шага вперед…
Ох как не хотел в эту минуту умирать Глыбин!
Протянутыми вперед руками он ухватился за землю, но земля вздыбилась черным смерчем, рассыпалась, и руки провалились в пустоту. Последним усилием Степан сделал еще третий шаг и начал валиться в торфянистую растоптанную мякоть.
Николай выстрелил наугад в ближайший куст. Стал на колено, схватил Глыбина за руку. Кто-то склонился рядом, рвал застежки на груди Степана.
Свалка впереди почему-то прекратилась. Немцы врассыпную бежали к лесу.
Вдоль дороги шквальным огнем ударили ручные пулеметы. Тяжело переваливаясь по лежням времянки, приближались автомашины ликвидационной группы.
— Живой еще Степан… — услышал Николай голос Смирнова.
В глазах зарябило от усталости и пережитого волнения. На мгновение смешалось все: пестрые плащ-палатки бегущих диверсантов, брызги грязи, летящие из-под колес, чавканье лежневого настила, невообразимый гвалт кругом. Николай устало прислонился спиной к шершавому стволу старого, густохвойного кедра, чудом уцелевшего на вырубках. Отер рукавом спецовки вспотевшее лицо, ждал, сдерживая непонятную и неожиданную дрожь в коленях. К нему, спотыкаясь, шел Илья Опарин.
— Отойдите малость, Николай Алексеич, — раздался вдруг откуда-то сверху знакомый голос. — Не век же мне тут сидеть на птичьем положении…
Из хвойной, бархатной гущи свесились ноги в новых кирзовых сапогах с заворотами и болтающимися ушками. Треснула ветка, и, едва не задев Николая, на землю спрыгнул Алешка Овчаренко, на шее которого болтался автомат.
— Ты чего тут делал? — нелепо спросил Николай. — Кровь у тебя…
— Отстал при отступлении Шумихина, — виновато пояснил Алешка, размазывая по лицу кровь. — А это… сучком, когда лез, с перепугу…
— Стрелял ты?
Алешка ничего не ответил и, ссутулившись, устало побрел вслед бойцам ликвидационного отряда, в сторону золотовской буровой. Он давно потерял из виду Шуру, боялся за нее.
Илья Опарин остановился в двух шагах, поникший, с тусклым, погасшим взглядом.
— Катя смертельно ранена, — глухо сказал он.
Постояли молча. Опарин закурил.
— Глыбина ранили, — зачем-то сказал Николай, осилив удушье. И вдруг стал напряженно всматриваться вдоль дороги.
К ним приближалась подвода. Лошадью правил Золотов, а на телеге лежал кто-то прикрытый грязной, изорванной шинелью. Шинель вся была в разводах копоти, за десяток шагов нанесло запахом паленого.
Золотов оставил подводу на лежневке, сам торопливо шагнул через канаву, побежал навстречу.
— Буровая? — нетерпеливо спросил Николай.
— Спасли…
Золотов остановился вполоборота к подводе:
— Сергей Иванович… подорвался… Не успел отойти: шнур подвел, и — протез. Восемь человек из тех — в дым, двух раненых обезоружили.
— Останин? Как же так? — будто с недоверием спросил Опарин.
— Шнур гнилой был…
Николай подошел к подводе.
Из-под рваного, обгорелого края шинели торчал ботинок. Удушающий, пронзительный запах горелого забивал дыхание.
«Бикфордов шнур отсырел у вас… — вспомнились утренние слова Сергея. — Это же ключ к аммониту…»
За сохранность взрывчатки и шнура отвечал персонально Шумихин. А может, Шумихин вовсе ни при чем? Может, он получил его уже отсыревшим, гнилым?
Илья шумно вздохнул рядом и, будто очнувшись, тревожно оглядел кучи пней:
— А где старый Останин? Не видал я его весь день! Куда он девался?..
…Иван Останин был в это время далеко.
Когда он в начале дня оставил Глыбина и перешел на вторую линию засады, им руководило единственное желание — избежать опасность, сохранить жизнь, а заодно собраться с путаными и разноречивыми мыслями о войне, прошлой жизни, сыне, обидах и радостях своих…
Иван с ужасом представил вдруг, что вражеский десант мог спуститься сюда лет десять назад, — чего бы тогда мог натворить он, Останин, полный неутолимой злобы и яростной жилистой силы…
Теперь все прошлое перегорело, а новое душевное равновесие еще как следует не окрепло. Он не хотел воевать, и если бы не страх подвести и опорочить сына, Иван, по-видимому, ушел бы в барак и пролежал там до конца свалки, терпеливо ожидая неминуемой кары за дезертирство. Но сын взялся за опасное, ответственное дело, ему верили, Иван хорошо сознавал это, и поэтому он не сбежал, а лишь подался к тылу, в сторону, и попал в группу Шумихина.
Когда бежали к поселку, Иван вместе со всеми падал, вставал…
Но тут на глаза ему попался один из диверсантов.
Сообразив, видимо, что дело плохо, тот боком-боком скользнул в низкорослый ельник и, никем не замеченный, исчез за дорогой.
Останин шагнул следом, в кусты. Треск то пропадал, то возобновлялся все дальше и дальше, и Останин наддавал шагу.
Кое-где на моховине еще заметны были отпечатки кованых каблуков, местами гибкие побеги можжевельника еще раскачивались, потревоженные проскочившим беглецом. А выстрелы позади звучали тише и тише, потом и вовсе смолкли. Иван вдруг с особенной остротой почувствовал глубокую, властную тишину леса. Когда шорохи впереди тоже угасли, он потерял след. Лесная дремотная, настороженная тишина хлынула в уши, Иван забеспокоился.
Страшная мысль вдруг пришла ему в голову: сбежавший немец может нечаянно выйти к буровой и убить сына.
Мысль была почти нелепой, случайной. Но у Ивана ничего не оставалось в жизни, кроме сына. И чем нелепее была сама мысль, тем больнее тревожила сознание, захватывала всю его малую, пересохшую от невзгод и потерь душу.
А немец как в воду канул.
Иван устал, перешел на быстрый шаг, настороженно скользя взглядом по моховым подушкам в поисках следа. Останавливался, переводил дух, слушал тайгу и снова трогался вперед.
Прошло часа два. Поднимаясь на взгорья, минуя сырые пади, продираясь в подлесье, Иван двигался как одержимый.
— Не может быть! — упрямо твердил он шепотом. — Не может он уйти этак, не ему хитрить в этой чертовой карусели!
Шли часы, день подходил к концу, таяли силы, таяла надежда. И вдобавок он почувствовал, что потерял ориентировку, заблудился. Слишком велика и труднопроходима была тайга, — она была как жизнь…
Перед ним круто поднималась сопка, косо освещенная заходящим солнцем. От земли повеяло прохладой ночи.
Останин засунул топор за пояс и полез по крутому скату вверх. Ели и пихтач становились на дыбы, густой щетиной ломились навстречу кусты. Но он пробирался все выше, достиг вершины, выпрямился и… затаил дыхание.
У подножия сопки, из логовины, отвесно поднималась едва заметная лиловая струйка дыма.
Иван забыл про усталость. Бегом ринулся по скату, вниз, выставляя вперед руки, защищая лицо от веток. Обостренным чутьем голодного человека он уловил сырость низины, близость ручья и запах паленой бересты — огня.
Меж двух березок, у черного, обгорелого пня, потрескивал костер. Бледные языки огня были почти невидимы, но костер горел, трещали сучья.
У костра сидел человек в пятнистом комбинезоне, спиной к Останину, и, позвякивая ложкой в котелке, спокойно хлебал варево. Иван с осторожностью кошки скользнул ближе.
Немец, видать, совершенно успокоился и расположился на ночлег, хотя в этом немыслимом крае почему-то не полагалось настоящей ночи.
— Проголодался, гад! — взвинчивая усталые нервы, прошептал Останин, не сводя с него глаз.