Страница 68 из 142
— Эк его! — досадливо покрутил головой Николай.
Алешка слышал их разговор.
— Провались земля и небо, мы на кочке проживем! — заорал он сверху.
Шумихин возмущенно затанцевал вокруг костыля:
— Хулиган первой статьи! Если и будет из него добрый верхолаз, так всю душу успеет вымотать из меня! — И снова задрал голову: — Слазь! Сегодня с тебя хватит, внизу будешь! А то придется еще акт по технике безопасности стряпать на мою голову!
— У вас там комары заживо сожрут! — отшутился Алешка.
— Слазь, коли говорят!
Алешка, как игрушечный акробат на лесенке, вдруг нырнул вниз головой, перевернулся на руках и, достигнув ногами маршевой лестницы, бросился по ней вниз, скользя локтем по перилам. Через полминуты он стоял уже на земле. Отряхнув шапку от росы, нахлобучил ее на самые глаза.
— Ну как дела, верхолаз? — с усмешкой спросил Николай.
— Учусь, — уклончиво ответил Алешка.
— Работа как?
— Люди скажут…
Шумихин делил пайковую махорку: с куревом опять стало туго, его распределяли по бригадам.
Тут-то Горбачев извлек из кармана спецовки непочатую пачку махорки «белка», той самой, от которой с двух затяжек бросало в пот, и протянул Алешке.
— Из моих сбережений, — сказал он.
И Алешка взял, все было вполне законно. Да и пачка издавала какой-то свежий, неуловимо приятный запах, и трудно было удержаться, не взять.
Николай присел к костру, поднял сетку накомарника, обмахиваясь мокрой зеленью иван-чая.
— Семен Захарыч, когда, говоришь, вышку сдаете?
— Послезавтра, думаю, можно начинать монтаж силового оборудования.
— Значит, фонарь за декаду? А помнишь, на первой — три недели требовал?
Шумихин, будто не доверяя себе, оглянулся на завершавшийся фонарь, сказал:
— Первый блин, известно. Потом, зима была, многих приучали сызнова. А теперь во всей бригаде один ученик, да и тот черту не брат!
— Вечером собрание будет, — заметил будто бы между прочим Николай. — Поговорим о фронтовых новостях, обсудим предмайские обязательства. Надо бы провести фронтовой декадник по всем участкам!
— Эта бригада целый фронтовой зимник провела, какой там декадник! — важно вставил Овчаренко.
— А ты откуда знаешь?
— По всему видно — львы, а не плотники.
— Неплохо потрудились, — согласился Николай. — Все работали как надо, и особенно бригада Тороповой.
— Это девки-то? — Алешка вытер губы тылом ладони.
— Напрасно! — перехватил его усмешку Николай. — Они за месяц расчистили пять гектаров бурелома и дорогу протянули почти на километр — ровно по сто восемьдесят процентов на каждую…
— Проценты, может, мелкие были?
— Самые настоящие, без потного лба не взять. А у вас на вышках больше ста пятидесяти еще не было. Собираются к Маю вас на соревнование…
— Что-о-о?!
Всех словно ветром к костру подвинуло. Алешку же последние слова начальника прямо-таки хлестнули по лицу.
— Нас на соревнование? Г-га-га-га!
— Ох, холера их забери, крашеных, а?
— Ха-ха-ха! Держите меня!
— Не орать! — вдруг завопил Шумихин во все горло. — Не орать, как в овечьей отаре! Вы передовые люди, дьяволы, а орете, как бараны! Говорите с умом и порядком! — И значительно вознес костыль к небу.
— Летучий митинг объявляю. Кто хочет высказаться по данному недоразумению в масштабах участка?
Воцарилось общее замешательство. Говорить «с умом и порядком» желающих что-то не находилось. «А кто его знает, как оно выйдет?»
Наконец кое-кто осмелел:
— Чего говорить-то? И так ясно!
— Высоко берут!
— Это начальник — на пушку нас!
— Он такой!..
Алешка вскочил на обрубок бревна, с сердцем ударил шапкой оземь.
— Сделаем, братва, вышку завтра к вечеру, хоть лопнуть! А потом я… Чего вздумали! Верхолазов вызывать!
— Буровики-то, слыхали? — завопил чей-то молодой голос. — Буровики по полсуток берутся трубить!
Шумихин недоверчиво оглянулся на Николая: верно ли? Кто придумал-то?
— Золотов, — ответил Николай на его немой вопрос.
* * *
Немеркнущий вечер северной весны смотрел в туманное окно. На столе в беспорядке лежали книги, которыми в последнее время пришлось очень много заниматься. Теперь они казались чужими и ненужными.
Золотов лежал на койке, сосал окурок. Крепости табака не чувствовал, была только горечь, притупляющая душевную боль.
Казалось странным, что после случившегося в его жизни вокруг все оставалось прежним, напряженным, деловым и даже целесообразным, как было вчера и неделю тому назад. Привычно рокотала за окном буровая, вахты сменялись дважды в сутки, в полдень все сильнее пригревало осмелевшее солнце. И елка в обновленной зелени скреблась мокрыми лапами в стекла. И все это, совершавшееся в определенном порядке и темпе, называлось жизнью. Ничто не могло остановить ее течения и порядка…
Эта мысль росла в сознании, исподволь вытесняя горечь потрясения, и Золотову становилось легче. Она, казалось, не только смягчила прежнюю боль, но в ней присутствовало нечто большее, огромное и всеобъемлюще важное. В ней таился скрытый приговор самой войне, нашествию чернорубашечников, идущих остановить ход жизни. Сама жизнь таила в себе победу, и потому люди, отстаивающие ее, эту горькую и сладкую жизнь, должны были победить.
Золотова потревожил неуверенный стук в дверь. Он привстал, одернул гимнастерку, включил свет.
Стук повторился, неуверенно открылась дверь, и в комнату тихо вошли трое: Катя Торопова, Шура Иванова и Алексей Овчаренко. Они смущенно остановились у порога, девушки переглянулись, Алешка молча комкал в руках шапку.
— Что же вы как побитые? — угрюмо проговорил Золотов. — Садитесь, раз пожаловали.
— Мы к вам, так… по пути, — смущенно сказала Шура. — На собрание вместе хотели…
Золотов грустно усмехнулся. Дети! Не умеют даже скрыть своих добрых намерений! Ну, пришли, чтобы избавить от одиночества, помочь участием… Разве он не понимает? Это Шура, наверное, привела их, иначе зачем бы тут оказался Алешка? Ах, девушка, девушка! Ведь когда-то он не хотел брать ее к себе на буровую!
Три месяца прожили люди рядом, а вот уже и свои, будто породнились…
Он встал, накинул на плечи заношенную куртку. Жалея ребят, сказал:
— Так что же? Пойдемте в поселок. Невесело мне одному, да и дело ждет.
Горбачева застали в одиночестве. Он сидел за столом над кипой бумаг и даже не обернулся, когда они вломились толпой в кабинет.
Разговор поначалу не клеился, потом появился Кочергин и, как всегда, взбудоражил всех новостями из бригады.
На нем была промасленная брезентовая роба и болотные сапоги с отворотами. Он походил бы на старого морского волка из какой-то забытой приключенческой книги, если бы не типично русская курносая физиономия, каленая ветрами и северной стужей.
— Вот хорошо, и Торопова здесь! Мы сейчас обсуждали с ребятами… Не укладываемся с проходкой. Золотова никак не догоним! Лебедев удумал: Первомай отработать в Фонд обороны! Чтобы двое суток-то праздничных — в копилку!
— А Золотов, по-твоему, стоять разинув рот будет? — удивился старший бурмастер. — Этого еще не было, чтоб на месяц позже забуриться и догнать. Носы у вас прямо-таки генеральские!
Николай понемногу включился в общий разговор, отлегло. Любуясь Кочергиным, обратился к Кате:
— Торопова! Удар по комсомольскому комитету. Периферия сама намечает праздничные мероприятия, без вашего идейного руководства!
Катя порозовела от счастья: Николай все же заметил ее!
— Такие дела, Николай Алексеевич, с низов и начинаются! — сказала она.
— Запишем, значит: собственными ресурсами забуриваем третью скважину — раз, неделей раньше завершаем проходку обеих скважин — два. Еще?
— Первого и второго мая работать всем, как у себя Кочергин постановил, — добавил Овчаренко, крепко держась за Шуру. — И объявить днями рекордов!
— Уж ты рекордист! — потянула она за рукав Алешку.
А Золотов подсел к Федору: