Страница 110 из 142
А Павел подозвал Ткача, сунул ему наряд:
— Покажи-ка, где вы тут тридцать заломанных болтов нашли?
В сумраке за трактором засмеялись.
— Ты же сам по стажу механик. Смотри: тебе виднее! — сказал Ткач и звякнул крышкой капота. Услужливо посветил переносной лампой. — Вот они, смотри!
Строй болтовых головок с завидной точностью впечатался в чугунное тело блока. Шестигранники маслянисто поблескивали, будто подмигивали: попробуй установи теперь, какой из болтов сел в исправное отверстие, а какой ждал высверловки? Проконтролируй!
Головки болтов скрывали правду, но Тараник все же почуял неладное. Бросил ключ, заглядывая через плечо Павла в наряд:
— Чего, че-е-го он спрашивает?
— Болты считать хочет, — насмешливо пояснил Ткач.
— Болты — они железные, — сказал Павел. — Болты не краснеют. Чего их считать. А вы-то? У вас совесть есть?
Ткач кашлянул, убрал переноску.
— До тебя старый хрыч сюда сроду не совался, потому что понимал: бесполезно! Знал свои обязанности старик, не превышал власти, а ты по молодости суешься за допустимую черту. Говорено было!
— Гляди, парень! — многообещающе добавил Тараник сквозь зубы. — Не сработаешься с нами — и начальство тебя не спасет. Вылетишь как пробка! Останешься один, как бывший путешественник Робирзон на необитаемом острове!
— Сам ты Робирзон, — без улыбки процедил Павел. — И лететь мне некуда: везде за себя отвечу без высверловок, понял? Хоть в гараже, хоть на трассе, в Комарином болоте, ре-кор-дист!
— Ты с рабочим классом не дури! — уже с явной угрозой выдохнул Тараник, тесня Павла своей рослой тушей. — Смотри!
— Шкурник ты, а не рабочий класс! Отойди-ка! А то как перепрессую челюсть, что и по чертежам не соберешь! — Голос у Павла дрогнул, перешел на внятный шепот.
Догадливый Ткач вдруг выхватил из кармана пачку «Беломора», торопливо протянул Павлу.
— Пошли покурим, Павел Петрович. Разговорец-то никакими допусками не предусмотрен. Ты административная личность, не забудь. И спорить особо не о чем: ежели хочешь, все скрытые работы загодя будем актировать при твоем непосредственном участии. А?
Ого, Ткач и за двоих умеет подумать, когда нужно! Чует кошка, чье мясо съела. Чует, пожалуй, что и Терновой — это не старик Резников. Этот и сам в руках железо держал.
Павел не глянул на папиросы.
— На собрании ты вон передовиком себя поставил, — с ненавистью сказал он. — А у самого заместо души карман да пол-литра! Какие тут акты помогут?
— Да ты закуривай.
Павел выдернул папиросу из ровного ряда подогнанных гильз, молча пошел в курилку. Около песочного ящика, в уединении, Ткач неожиданно преобразился.
— Этак вы, дорогой товарищ, и в самом деле в один момент шею сломите! — сказал он, небрежно взмахнув горящей спичкой перед глазами Павла. — Куда это годится? Что за тон в разговоре с трудящими?
— Опять за свое?
— Постой-погоди, милый друг! Я, может, собираюсь на тебя жаловаться, а ты бежишь! Мне знать надо: ты с нами официально говорил, как должностное лицо, или просто как посторонний Робирзон?
Павел затягивался сыроватой папироской, ждал, пока Ткач выпустит его рукав.
— Как лицо, ты не имеешь права орать на нас! Понял? У нас душа теперь нежная, Терновой! Она эти барские штуки не терпит. Это раз. А во-вторых, ты ничего не докажешь, если на служебную ногу будешь жать, понял? И не лезь с идеями. Слыхали, забыли, выплюнули. Умри ты сегодня, а я завтра.
Павел молча схватил Ткача за грудки, закручивая спецовку, потянул его на себя. А тот не противился, скалил зубы.
— Во, во! Ты еще ударь меня при исполнении служебных обязанностей! Тогда тебе и места не найдется в пределах социалистического лагеря. Давай замахивайся!
Вокруг никого не было, за жестяной перегородкой рычали тракторы. И все же Павел не ударил Ткача — просто оттолкнул его, выругался и, отряхивая ладони, как после грязной работы, направился в отдел труда.
Пыжов только крякнул, выслушав сообщение.
— Что еще за новости? — недовольно сказал он. — Своим мальчишеством вы подрываете авторитет отдела, администрации вообще. Если инцидент станет известен в месткоме, вам не поздоровится, я вас считаю нужным предупредить. И потом вы совершенно запустили работу по обоснованию норм. Займитесь ими вплотную! Займитесь делом, тогда у вас, может быть, не хватит времени на пустяки. Через неделю я проверю, имейте в виду!
Павел понял вдруг, что Пыжов весь во внешней солидности, в словах, внушительных и веских, в отличной одежде, и только. Никакой сущности, ничего самостоятельного за этим нет. Он напоминал фигуру, выпиленную из фанеры и раскрашенную с одной стороны. Ни глубины, никаких граней у нее не было. Фигура могла только жевать приличную пищу и спущенные циркуляры. Но циркуляры, как правило, размножались на стеклографе для всех предприятий треста, включая ремонтный завод, пожарную команду и гужтранспорт, — над ними следовало еще д у м а т ь. Между тем придумать что-нибудь, вникнуть, изобрести порох такая фигура не способна. Неужели Костя Меченый прав?!
Когда Павел вышел из кабинета, глубокое равнодушие охватило его. Но стоило ему взглянуть на кипу свежих нарядов на своем столе, как прежнее возмущение поднялось с новой силой. Павел хватил кулаком об стол, наряды полетели в дальний угол ящика.
— Заговор! Просто диву даюсь, о чем люди думают!
Эра Фоминична, высокомерно подняв круглую бровь, пожала плечами, а бухгалтер Васюков усмешливо сбросил костяшки счетов в нейтральное положение и заметил сладким голосом:
— Входите, Петрович, в дело? Нормирование — оно такое… С нервишками придешь, психопатом выйдешь.
— Сам Пыжов — бюрократ, вот в чем главная беда! Можно бы все уладить! — зло сказал Павел.
И сообразил вдруг, что сделал что-то недопустимое. Васюков крякнул и закрутил головой, будто ввинчиваясь в кресло. А Эра Фоминична порывисто встала и, надменно сжав губы, демонстративно вышла из конторы. Майка Подосенова вытаращила глаза.
— Язык у тебя, Павел Петрович! — в тихом восхищении пропел бухгалтер. — Надо же осторожнее изливать… это самое. Не знал, что ли? Она жена твоего начальника. Неприятно, конечно. Видишь, вышла.
— У нее же фамилия — Вьюн?.. — опешил Павел.
— У таких людей все до мелочей продумано, брат! — пояснил Васюков. — Иной раз и девичью фамилию полезно сохранить. Например, чтобы в платежных ведомостях семейственности не было. Ну?
Пощелкав костяшками, добавил:
— Учись в людях-то разбираться, Павлуха! Не видишь разве: ничего не смыслит баба, ни уха, ни рыла не понимает в производстве, а сидит в должности. Какой вывод? Муж поблизости и в высоком чине. А ты орешь, как юный пионер: Пыжов, мол, бюрократ. Нехорошо, нехорошо.
Эра не вернулась до конца смены.
Павел неторопливо убирал в шкаф справочники и таблицы, заправил авторучку, пытался собраться с мыслями. Ничего утешительного не приходило на ум. Он вышел во двор.
Было снежно, холодно. У проходной тихо, внушительно рокотал на малых оборотах пригнанный в ремонт бульдозер.
Еще не видя номерных знаков на кабине, Павел ускорил шаги. По излому ножа и форме отвала, по характерному звуку двигателя он узнал свой бульдозер.
Это был он, старикан из первой партии «С-80»! Ему вышли все сроки, и вот теперь железный ветеран тайги прибыл на последний капитальный ремонт.
Павел по старой привычке вскочил на полотно гусеницы, заглянув в кабину, легонько шевельнул шаровую головку акселератора. Мотор будто рассердился, рявкнул и снова зарокотал тихо, с одышкой. В уголке кабины, сбоку от воздухоочистителя, как и прежде, притулилось помятое ведро с железным хламом — на всякий случай болтики, скобы, хомуты. Сверху все накрыто паклей. На высветленных за многие годы поликах, похожих на черные вафли, лежала знакомая заводная ручка. Все стальное, нужное, испытанное. Не то что в столе нормировщика. Павел вздохнул и соскочил в снег.
На пороге проходной, улыбаясь, стоял Селезнев.