Страница 105 из 142
— Покурим, Павел Петрович? У меня деталь на шлифовку идет, можно поговорить.
Шлифовщик взял деталь, они ушли в курилку, откуда только что вынырнули Мурашко с Муравейко.
Павел знал, что разговор будет фальшивым и неприятным. Но Федор Матвеевич невозмутимо выкурил папироску, вздохнул и сказал:
— Баловство… Выступить, конечно, придется, но разговор — он так разговором и останется. Надоело уже порядком все это, Павел.
Что он мог ответить Полозкову?
Павел не знал, что ответить старому токарю, и пошел в отдел труда — там наверняка знали истину, которая пока еще не давалась новичку.
Графин с чистой водой стоял на прежнем месте, косо отражая окно и весь блеклый осенний мир за слезящимся стеклом. В распахнутом шкафу деловито пестрели корешки справочников на все случаи жизни. Сам Пыжов на этот раз был не столько любезен, сколько озабочен и деловит.
Вопросы Тернового отвлекли его от какой-то крапчатой бумаги, отпечатанной на стеклографе, но не обескуражили, даже не удивили.
— Психологическая неподготовленность в коллективе? — очень спокойно спросил Пыжов, аккуратно стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. — Это хотя и естественно, однако свидетельствует о слабой разъяснительной работе у вас в мастерских. И не только со стороны профсоюза.
Намек был не в пользу Павла.
— Придется восполнить эту досадную недоработку прямо на собрании. Я у вас буду.
Тут он снова занялся бумагой, давая понять, что вопрос исчерпан. Павел ждал иного, профессионального разговора, уходить не спешил.
Наконец Пыжов преодолел бумагу.
— Так что? — словно удивившись, поднял он озабоченные глаза. И вспомнил: — Будем, следовательно, ломать отсталые настроения прямо на собрании. А?
Павел вздохнул.
Этот человек, умный и образованный, наверняка все понимал, не то что Стокопытов. В чем же дело? Чего он боится?
Павел увидел вдруг своего начальника с какой-то новой стороны. Пыжов был не только здоров и корректен, он был весь округлый, скользкий, как озерная рыба линь, та, что легко переносит илистое дно, зелень стоячей воды и даже весьма успешно размножается в ней. Показалось даже, что Пыжов в гриме и навек сжился с подкрашенными румянцем добродушными щеками, колючей, будто приклеенной, бородкой, внешней невозмутимостью. Не было никакой надобности снимать такой грим — символ цветущего здоровья. С начальника можно было писать санитарно-просветительный плакат о пользе витаминов.
— Так что? — повторил Пыжов. — Разве вам не ясно, Павел?
Это было сказано в доверительном тоне. Терновой, стало быть, мог высказать все свои мысли начистоту.
— По-моему, никакого пересмотра у нас проводить не нужно, — сказал Павел. — Надо укоротить руки мастеру вкупе с рвачами, наладить контроль, чтобы каждый поверил в норму, хотя бы и старую… И производительность подскочит наполовину, ручаюсь. Но, кроме того, надо часть норм времени пересмотреть в обратную сторону, повысить.
— Еще что? — терпеливо спросил Пыжов и, отвлекаясь, положил бумагу в папку «К докладу». Не спеша завязал тесемки — пальцы были холеные, нерабочие.
— Еще что? — строже повторил Пыжов и опустил мягкую ладошку на стол. Ладошка сдвоилась в блестящем настольном стекле, стала неожиданно вдвое толще, увесистее.
— Если все это верно, что вы тут наговорили, — внушительно сказал Пыжов, — то нас с вами следует немедля гнать с работы! Гнать! Вы понимаете?
«Так вот он чего опасается…»
— Мы обязаны к о н т р о л и р о в а т ь, а не затевать панику! Это во-первых. А во-вторых, что значит: отменить нормирование на подсобных работах? Вы где об этом слышали? Читали, может быть?
— Это ж и так ясно, — опешил Павел.
— Да? — саркастически улыбнулся розовыми губами Пыжов. — Потрясающее зрение! Без году неделя работает человек на серьезном деле, и ему уже «ясно». Ясно, как апельсин! Не рано ли? — Тут его голос налился властной тяжестью: — Бороться с недостатками нормирования уничтожением самого нормирования — этого, уважаемый, вам никто не позволит!
Глянув на золотые часы под белоснежной манжеткой, он встал:
— Мы заговорились, уже перерыв. И учтите: вы должностное лицо, а не демагог с толкучки. Приучайтесь отвечать за свои суждения. Взвешивайте их, тем более по коренным вопросам.
Павел покраснел. Он мог бы сказать Пыжову, что не собирался потрясать основ, что гнать ни его, ни Пыжова нет смысла, если они всерьез озабочены делом, но разговор закончился, его попросту не хотели слушать.
Вечером, на собрании, Павлу говорить было некогда: его выбрали секретарем, вести протокол.
Сначала Павлу показалось, что включили пластинку с докладом Турмана. Турман стоял на трибуне, и битый час крутилась пластинка: об успехах нефтяной промышленности, об уровне производства по группам А и Б, о международном положении и запрещении атомного и водородного оружия.
Турман опрокинул на головы людей целый кузов общих, притом бесспорных фраз, не имеющих никакого отношения к вопросу. И в этом было что-то парализующее. Стояла гробовая, будто спрессованная тишина.
— Какие вопросы будут, товарищи? — поинтересовался Стокопытов. — Нет вопросов?
«А откуда им быть, вопросам-то? Все яснее ясного…» — с досадой подумал Павел.
И верно. Бездумный этот доклад был невероятно хитроумным, какая-то бестия выдумала его, чтобы всякое живое дело, всякий наболевший случай загнать в тупик, в некий «пятый угол», где человеку не повернуться уж ни влево, ни вправо, ни вперед, ни назад. Живое и наболевшее очень ловко сталкивалось на формальную, парадную линию — говорить было не о чем. Не было даже вопросов.
Тишина была спрессованной и обманчивой, но она ничем не грозила, поскольку исчезал сам предмет обсуждения. И никто не знал, как повернуть весь ход собрания на деловую основу, — тут нужен был либо герой, смельчак, либо хитроватый шутник, способный с одного слова увлечь людей.
— Нет вопросов, товарищи?
Не выдержал Ворожейкин.
Ворожейкин вскочил и, с отчаянием глянув вокруг, уставился на Турмана.
— В докладе сказано, что «проведен ряд мероприятий по улучшению организации производства». Так вот хочется знать: какие это мероприятия и где?
Он вздохнул и сел. И тогда будто взорвалось. Закричали все разом, перебивая друг друга, так что Павел не успевал записывать.
— Материал будет в достатке или по-старому?
— А запчасти?
— Моечную какой уж год строим!
— Механизация!.. — тонкий голосок Эльвиры.
— Нормировщиков самих заставить! — вовсе неорганизованный вопль Мурашко.
— Тише, товарищи, тише! По одному! — Стокопытов повелительно стучал карандашом, требуя тишины. Тем самым разноцветным карандашом, что всегда стоял у него в бокале вверх острием, как громоотвод.
Пыжов метнул назидательный взгляд в сторону Павла: смотри, мол, как можно провалить государственное мероприятие!
И поднялся над красным столом, спокойный и уверенный в себе, поднялся в ту самую минуту, когда собрание заколебалось и можно было одной веской репликой разом восстановить положение.
— Достигнутый уровень выполнения старых норм, товарищи, вполне определенно говорит, что…
Ну, ясно. Сказка про белого бычка! Достигнутый карандашом Кузьмича уровень. Он же, этот карандаш, завтра и по новым нормам чего угодно достигнет! А рабочие при чем? Им же надоело вариться в этом бульоне.
Павел ждал, что сейчас кто-нибудь встанет, как Эрзя, и расскажет всю правду о «достигнутом уровне». Но таких не было. И не могло быть, потому что никто не знал, будет ли от такой откровенности польза да и можно ли выдавать святая святых, эту стыдную болезнь мастерских.
Снова все захлебнулось. Павел стиснул зубы.
— Формальность соблюдаете, а там хоть трава не расти! — крикнул Ворожейкин.
— Я вам не давал слова! — зазвенел о графин Стокопытов. И глянул на Павла: «Я говорил — алгебра!»
«Да как же не алгебра! Эрзя покуда честно обходится, без услуг Кузьмича, вот ему сейчас и есть о чем подумать!..»