Мы с тобой. Дневник любви

Теперь я больше её не спрашиваю; какое-то особенное чутьё подсказывает мне теперь, что у неё для меня и что у неё было для всех.

Многое в мастерстве любви у Л. я принимаю за действие любви, на самом же деле она, как мастер любви, умеет это делать для всех. Самая любовь же только тогда и есть любовь, когда она вызвана мною и для меня единственного.

Но это состояние единственного точно так же опасно, как успех для художника. В успехе голова художника кружится, и художник перестаёт быть бескорыстным и часто в корысти своей лопается как дождевой пузырь. А в любви через признание «единственным» он делается собственником женщины, и через это любовь, как и талант, погибает.

Тщеславен ли я? Вот горе, что вся гордость моя опирается на то, что я, среди множества пузырей славы, направляю все свои моральные силы на охрану «единственного», я в искусстве как самая чистая девушка, а Л. иногда принимает это за самовлюблённость, бахвальство и пр. И пусть не всерьёз, но даже в шутку нельзя так думать обо мне.

У неё неверное понимание меня в отношении моего таланта, мне кажется, что я совсем свободен от тщеславия, и сержусь, лишь когда меня не понимают. Она же зарубила себе на носу, что я самолюбец, и при случае будет меня этим колоть.

Спрашиваю себя, вполне ли я освободился от тщеславия, и казалось мне, вполне; но, вспоминая боль, когда меня ставят в один ряд с пошляками, вспоминал обиды умолчания и т. п. Впрочем, думаю, что чувствительность эта ещё не означает тщеславия. Самый факт, что признание моей любви Лялей мне значит много больше, чем признание моих успехов в литературе, указывает на в значительной степени преодолённую мною зависимость от славы. И вообще, если мне в чём-нибудь каяться, то надо каяться прежде всего в слабости сознания своей вины (греха).

До известного возраста человек дорожит чужой мыслью и всасывает в себя чужое. Но с какого-то времени всякая чужая мысль входит не в открытые ворота, а стучится, и её впускают лишь после проверки — какая это мысль и есть ли в ней толк и надобность.

Тогда наступает время, когда господствует твоя ревнивая мысль, и человек высшей нормой своей считает требование быть самим собой.

И этот период существует лишь для подготовки к выбору вне себя лежащей Мысли, которой человек предаётся.

Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Влияние всех и всего на себе испытываю в огромной степени. Ко всякому влиянию отношусь с благоговением, смирением, почтением. Я доверяю всем, как большая река доверяет влиянию в себя рек болотных с чёрной водой, с берегами в ядовито-ярких жёлтых цветах, рек малых с голубой водой, с песчаными берегами и незабудками, и рек, отравленных фабричными отбросами. Большая река всё принимает, и большой реке от этого становится ни лучше, ни хуже. У неё своя вода, своё устремление.

В этом отношении я счастлив тем, что, не хвастаясь, могу сказать о себе: я, как большая река, принимаю в себя с готовностью всякое влияние. И больше — в этой готовности принимать влияния я вижу и основную силу своего русского «рода-племени»: все воды, прибегающие к ней, донести в океан.

Я в своё время получил от Е. П. понимание и признание за лучшее во мне — детскую простоту души. Она это ценила по тому глубокому народному чувству, собиравшему вокруг старцев верующих людей. За это я всё в ней терпел, всё прощал до тех пор, пока не увидел, что это чувство в ней умерло и, напротив, явились жестокость, злость, эгоизм. А случилось с нею это уже давно. Я бы это готов был перенесть и перенёс бы, если бы не её чудовищное выступление против меня с угрозой доноса на Л. Хорошо понимаю теперь, чем особенно дорога мне Л. Тем именно, что ценит во мне ту же детскость души, как и Павловна ценила, но готова быть в любовном общении со мной до конца.

Не потому Л. имеет право на меня и может быть спокойной за разрушение моей семьи, что они дурные люди и мне плохо жилось, а потому, что они восстали с хулой на лучшее во мне: они терпят именно за это.

«Ваша высококвалифицированная тёща» — так сказал мне без всякой иронии «Смердяков».

У матери остался талант формы старого мира. Беспокойная дочь в эти старые меха наливала новое вино. Одна из самых мучительных историй.

Л. всё ещё не вернулась... В отсутствие её я допытался, как Нат. Арк. представляет теперь себе нашу жизнь с Л.; она представляет — вроде как бы два фейерверка соединились, чтобы блеснуть, но это не настоящая жизнь, не настоящая любовь, а два чудака.

Тёща обратила моё внимание на прогулке, что Л. поднимает правое плечо и что у отца это было, и что вообще она во всём как отец.

— Есть же что-нибудь у неё своё, только своё?

— Есть.

— Что же такое?

— Суета.

По всей вероятности, «суетой» она называет то, что выходит из круга её понимания. Ещё она вспомнила, как об этом теми же словами сказал её брат.

Одним словом, я был малодушен и допустил вовлечь себя в этот круг ограниченных людей, любящих Л. и томящихся в напрасном ожидании общественного выражения её гениальности. Грустным ушёл я к себе, раздумывая о каком-то неизбежном и страшном для обывательского глаза «легкомыслии», вмещённом как нечто постоянное в её душу и точно так же в мою. Ушёл, думая, что никогда-никогда бедной Л. не доказать этим людям чего-то...

Порядочные люди имеют ограниченную, но трогательную и действенно-живую мораль: «Помирать собирайся — рожь сей». А Л. беспорядочная, помирать вечно собирается, и через это никак даже не хочет и глядеть на рожь: зачем эта рожь, если умрём! Из-за любви своей к Л. ограниченные порядочные люди признают, что она права, она может так говорить, потому что она особенная, они же, обыкновенные, должны сеять рожь. И так они ждут, ждут свидетельства её гениальности, а сами по скромности своей сеют и сеют рожь.

Обдумав мотивы восстания личности против заповеди Божьей: «Помирать собирайся — рожь сей», собрать все «за» и «против».

Тема: обманы гения, то есть что каждый из круга морали «помирать собирайся — рожь сей» при соприкосновении с моралью «гения» попадает в обман (Настасья Филипповна и князь Мышкин).

Спасение гения — в форме. Он должен быть писателем, она может быть актрисой...

Ограниченный человек, но упрямый до геройства, А. В. тайный план имел, чтобы зажать Л. чем-нибудь. Пробовал силой пола — ей надоело, учёностью, дружбой — можно ли удержать учёной дружбой? Осталась мораль брака — она разбила мораль и ушла от него. Он пугал её, как мог, освящённой церковью жизнью загробной. Она же ему ответила, что там не женятся и не выходят замуж.

И теперь я больше понимаю Л. в отношении к своим жертвам. Долго она не может оставаться в первом этаже, ей это становится ненужным и скучным занятием. А дальше у них нет движения — и она уходит.

Она такая неряха в делах, а никаким деловитым существом нельзя заменить её безделия; она такая ненадёжная любовница, а никакой, самой надёжной, нельзя её заменить; такая обманчивая, но обман её слаще, умнее и надёжнее правды.

Ждём Л. Какая она — не знаю. Не в Л. дело. Одно знаю, что она есть проба на всего меня: не в ней дело, а во мне. Борьба за неё только в самом начале, победу буду праздновать, когда... Когда?

Есть опасение... обе тётки Лялины умерли родами молодыми, она же и немолода... Но если... пусть! Мы оба готовы.

Июль.

Дождь. После вчерашней грозы жара прервалась, и у Л. выяснилось, что «опасность» миновала. Но не очень это нас что-то обрадовало. Мы подготовились.

— Ты знаешь, — сказала она, — сколько мною испытано, зачем прибавлять ещё, но, если будет у нас ребёнок, ты будешь радоваться, ты узнаешь новое счастье, какого не знал, и тогда я тоже буду рада.