Страница 44 из 67
И вот если ты хочешь вместе с другом к Правде идти, то не верь звезде своей, откажись от неё. Помни всегда, что эта опасность страшнейшая, что это весы, на которых взвешивается и проверяется вера твоя и вера твоей возлюбленной.
Это испытание, в котором ты отказываешься от своего Бога, с тем чтобы, если он Бог настоящий. Он больше бы полюбил тебя и на твой путь поставил твою возлюбленную. Это испытание, в котором ты своему обманчивому прежнему Богу говоришь: «Отойди от меня, Сатана, мой единственный Бог живёт в сердце моей возлюбленной».
Весна в этом году запоздала недели на две и вдруг принялась догонять: только-только развернулась берёза и заблестели её клейкие листики, как уже смолкла брачная песня самцов и самки сели на яйца.
После знойного дня наступил вечер не прохладный, а только не жарко. И такая тишина! Мне кажется, я никогда не слыхал такой тишины — ни одной птички, и только изредка жук прожундит.
А давно ли, давно ли была ещё такая ужасная борьба солнца с морозом, и как тогда, после победы солнца, бросилась вся тварь на свою «любовь»! Теперь же вечером в этом молчании было так, будто их бог, вполне удовлетворённый, сел у реки покурить и дым его туманом поднимался над рекой. Ему теперь осталось только курить — самки его сели на яйца.
Мы осмерклись, сидя на изгороди, как куры на шестке. Вместе с природой я чувствовал удовлетворение и тоже покуривал, как бог у реки. Так мне ясно было теперь, почему у животных их акт размножения совершается всегда целомудренно, а в слова «животное чувство» мы, люди, вложили свой грех: вся тварь совершает свой жизненный акт бессознательно, и грех человека состоит в разделении души на плоть и дух в их борьбе.
Не отсюда ли происходит и всё сознание, с тем чтобы всё разделить и потом, поставив всё на свои места, спрыснуть всё живою водою творчества жизни и воскресить в единстве и радости.
Вот моя подруга рядом сидит со мной на шестке.
— О чём ты думаешь, милая?
— Я думаю, — отвечает она, — что хозяин наш прав: чтобы десять кур прокормить, нужно в месяц не меньше двух-трёх пудов зёрна. Он хочет кур променять на масло и только двух курочек оставить себе для забавы: на двух у него хватит зёрна.
— Придётся кормить трёх, — сказал я, — необходимо оставить себе петуха.
— Ах, как же это я забыла про петуха, — но как ты думаешь, может быть, петуха совсем не надо зерном кормить?
— А чем же?
— Картофельными очистками: ведь ему же легче жить, ему не надо яйца нести!
Мы весело посмеялись, и я подумал, что, пожалуй, на всём свете единственная хозяйка Л. могла подумать о такой экономии зёрна: всю жизнь, бедная, имела дело с бесполезными петухами; она привлекала их к себе, а сама в них искала души. Вся жизнь у неё прошла как самая жестокая борьба за Психею, и улей её оставался без мёду, усыпанный трупами убитых трутней...
Разве я-то сам не самец, разве не дразнило меня при встречах с женщинами чувственное воображение и не влекло меня за собой? Но почему-то с ней даже при первой встрече меня впечатлила только душа её, и в этом первом соприкосновении душ не впечатлялось изображение женщины.
Значит, бывает же так у людей, и только у людей так, что вначале обнимаются только души, соединяются, проникаются, и начинают медленно облекаться в животную плоть, и так происходит не совокупление, а воплощение.
Я могу припомнить, как у моей Психеи создавались её прекрасные глаза, как расцветала улыбка, блестели и капали слёзы радости, и поцелуй, и огненное прикосновение, и весь огонь, в котором соединился в одно существо разделённый грехом человек.
Мне было тогда, будто древний Бог, наказавший человека изгнанием, возвращал мне своё благоволение и передавал в мои собственные руки продолжение великолепного творчества мира, прерванное грехом человека.
В основе любви есть неоскорбляемое место полной уверенности и бесстрашия. Если случится в этом с моей стороны посягательство, то у меня есть средство борьбы против себя. Я отдаю всего себя в полное распоряжение Друга и через это узнаю, в чём я прав, в чём виноват. Если же я увижу, что друг мой посягнул на святыню мою, я проверю его, как себя. И если случится самое страшное и последнее: друг мой станет равнодушным к тому, чем я горю, то я возьму палку свою дорожную, и выйду из дома, и святыня моя останется всё равно нетронутой.
Бедный Олег! Он по юности видел препятствие в том, чего нет, и, уходя в путь, не заметил то место, куда ему рано или поздно придётся вернуться.
Ранним утром от шести часов с пером в руке сижу в бору, вокруг воркуют горлинки, думаю с любовью об отсутствующей Л. Мне сейчас становится ясно, как никогда не было, что Л. — это самое лучшее, что я в своей жизни встречал, и всякое раздумье о какой-то личной «свободе» надо отбросить как нелепость, потому что нет свободы большей, чем та, что даётся любовью. И если я всегда буду на своей высоте, она никогда меня не разлюбит. В любви надо бороться за свою высоту и сим побеждать. В любви надо самому расти и расти.
Так трудно было расставаться, и когда расстались, то больше увидел и больше полюбил. Зачем же тогда бояться последнего расставания, — тоже ведь расстанешься и больше увидишь, и больше полюбишь.
Чувствую, что уловил колебания весов, на которых перед всевидящим Оком взвешиваются наши дела. И я знаю, что когда Л. говорит о любви — в молчании твари и святых людей чаша склоняется в её сторону. А когда она говорит о простой радости от созерцания природы, о художестве, детстве — чаша склоняется в мою сторону. На моей чаше лежит детство, игра, искусство и все другие лучшие желания человека жить «как хочется». На её чаше — добро как любовь и молчание, и обязанность человека жить «как надо».
— Когда-то давно и я тоже наедине с природой оставалась, и была как ребёнок. И мне показывалась земная тварь как игрушка. Теперь я так не могу...
— Значит, Л., жизнь-то всё-таки одна, и зачем нам с тобою спорить: мне она дарит мир как игру, тебе — как добро и любовь. Вот я и боюсь, дорогая, что, приняв через тебя любовь, я потеряю, как и ты, охоту к священной игре.
— Что за вздор! Если я в защите себя нашла против страданий как целебное средство любовь, мне ли защищать самое страдание! Но если я не могу играть, то я любуюсь игрой, и оберегаю игру, и хожу за ребёнком. Ты — моё дитя. И любовь к тебе — это мой путь к радости. Ты играй, больше играй!
Если бы я убедился в предпочтении ею кого-либо, доходящем до меня через равнодушие, то я взял бы палочку, и вышел из дому неизвестно куда, и постарался бы так замести следы за собой, чтобы никто и не узнал, куда я ушёл. А если бы попал в положение её мужа и остался бы один, то я вступил бы с самим собой в смертельную борьбу за свободу от недоброжелательства к ней.
Надо быть самодовольным собственником, чтобы отказаться от возможности такой встречи с её стороны и что я буду обойдён. Но всё, что возможно сделать человеку для защиты любимого от такой беды, она сделает.
Как бы радостна она ни была — эта солнечная женщина, но стоит её оставить одну, как уголки губ её опускаются, лицо удлиняется, обостряются на лице косточки, глаза уйдут неизвестно куда...
Через Л. мне стало дорого всё, чем я бранился: лето, дача, жара, загорание, уход за телом и т. п., всё, чем все живут, чему все радуются, что для всех является желанной целью, о чём все плачут, если этого нет.
Через Л. я получил то, что у всех, но, кажется, от этого не стал как все. Получил от неё заботу, внимание, ласку, какие в жизни я не имел ни от кого, и думаю иногда: «Что это? так у всех любящих бывает и это она даёт всем или у неё это заготовлено только для меня и она так любит только меня?» В особенных случаях я даже не выдерживаю и её спрашиваю, и она обыкновенно отвечает, что так у неё в первый раз.