Страница 39 из 67
Свободная любовь без обетов и клятв возможна лишь между равными, для неравных положен брак, как неподвижная форма. Но благословения на брак, на любовь, на откровение помыслов надо испрашивать, и для этого мы сегодня ночью пойдём к нашей берёзе.
В берёзовом лесу мы с Л. продолжали разговор о нашей свободе, в том смысле свободе, чтобы нам исходить из наличия нашего чувства и мысли, а не из форм, клятв, обетов и обещаний, которые созданы великими людьми для воспитания маленьких.
— Мы должны быть свободны, — сказал я. — Как же великие люди? Почему не можем мы жить и мыслить, как равные им. Можем?
— Конечно, можем.
— Вспомни всех великих, включая Ленина, все они жили полным настоящим в своём творчестве, и все они, живущие полным настоящим, сулили маленьким людям счастливое будущее. Мы должны сделать наоборот, мы должны обещанное будущее сделать настоящим. И давай это делать сейчас же и не раздумывая.
В это время луна достаточно высоко поднялась и стемнело настолько, что от деревьев легли тени. Мы нашли без труда Лялину берёзу.
— Вот этот загадочный символ на берёзе с твоими инициалами, — сказал я, — давай этот клятвенный символ сделаем живым.
Возвращаясь домой, мы говорили о том, что едва ли бы сошлись, узнали, поняли друг друга, если бы встретились ранее определённого судьбой времени.
— Я бы, — сказал я, — не мог бы узнать тебя из-за своей личной заинтересованности в тебе; любя, я не мог бы не создать из тебя собственности, как другие, которые составляют хвост в движении твоей кометы, пересекающей традиционные орбиты обыкновенных светил.
В молодости я, как все, не был свободен, и моё движение тогда, тоже как у всех, определялось силой всемирного тяготения.
Когда выскажешь новую мысль и Л. поймёт её, то вдруг останавливается с расширенными глазами, узнаёт в этой мысли что-то своё, радуется и со страстью принимается обнимать, и целовать, и благодарить.
Так бывает у неё, что прямо из мысли, как дождь из облака, родится любовь.
Если женщину трогать и дойти до какой-то границы, то она как бы удивится и как бы остановится... А то можно остановить точно так же какой-нибудь мыслью. Она спохватится, уйдёт в себя, и станет похоже, будто ты её схватил.
Надо всегда иметь в виду, что Л. даёт душе моей в соответствии с моим запасом, что, может быть, в ней содержится гораздо больше, чем я из неё вызываю, и значит, есть опасность в приходе другого вызывателя, более значительного. Единственным средством обороны от этого есть моё усиленное движение вперёд, моя доблесть и постоянное напряжённое к ней внимание.
Я рассказал ей это, и она мне ответила, что я похож на Ладу, которая не доела корку хлеба, запрятала под себя в солому и на всех кур смотрит так, будто они подбираются к её корке.
И сколько кур из-за этой ложной Ладиной идеи лишились хвостов.
Вечером при восходящей огромной луне гуляли и, перебирая всё пережитое, закрепляли нашу любовь. И у меня исчезало моё лично отдельное, даже мои друзья становились её друзьями. И так в будущем жизнь моя делалась не моя, а наша, и так всё у нас — все наши воспоминания, и надежды, и мысли соединились в одно, как будто мы находились на слиянии рек и одна река вливалась в другую и дальше текла одна река, широкая и полноводная.
При луне в лесу Л. говорила, что не любит «мистику», как слабосильную подмену того, что она называет цельным знанием. И то же она находит во мне и говорит, что это нас соединяет. Я же думал о том, что любовь настоящая бывает непременно на слиянии рек.
Говорили о материнском чувстве женщины в общем чувстве любви и так добрались до самой Валерии, и тогда оказалось, что это не мужья у неё были, а дети, и самый любимейший у неё — это я.
Я понимаю Л. насквозь в отношении того, чтобы дать своим детям то, чего им так хочется, но я никак не могу принять её заверения в том, что я — последнее её дитя и для всей нашей будущей жизни единственный. Я даже и того понять не могу, каким образом моя чисто мужская потребность быть у неё единственным становится у неё священным требованием к себе. На это она ответила так: «Тебе довольно того, чтобы моё сердце привязалось к тебе, как к единственному».
Вот это новое понимание и этот необыкновенный опыт надо влить в моё понимание старого своего пути: «Будьте как дети».
Через тринадцать лет, 18 февраля 1952 года, перечитывая это место, М. М. сделает следующую запись: «Л., слушая „Паяцы“, по своему обычному болезненному чувству жалости представила себе, что я Паяц, а она Коломбина.
— Ведь может же быть так, что явится человек лучше тебя, талантливей, значительней. Может же быть?
— Может, — ответил я, — что кому-нибудь лучше, но никто тебе меня заменить не может. Я ни хуже, ни лучше других, я для тебя, как и ты для меня, существо небывалое, незаменимое. Для матери незаменимы свои дети, и в любви настоящей не существует лучше или хуже.
И Бог вочеловечился для того, чтобы вывести личности небывалые из общего считанного стада и создать из них Церковь.
Пришлось снова ехать в Москву. Там — десять дней война.
Наглость Лёвы, борьба за какую-то глупую жилплощадь, отсутствие осмысленной работы, чтения, недосыпание, муть в голове, пребывание летом в городе создали во мне как бы провал сознания.
— Это не провал, — возразила Л., — это... жизнь.
— Там будет жизнь, когда приедем в Тяжино!
— Нет, это есть тоже жизнь, без этого невозможно и то, куда ты стремишься.
Вчера часов так в 11 дня наконец-то я достиг того, с чего надо было начать эту борьбу: развёлся и стал свободным человеком. И замечательно, что тут же после обретения желанной свободы поссорился с другой женщиной только из-за того, что по её рассеянности не мог тут же после развода отдать ей свою свободу и тут же немедленно в том же загсе заключить с ней брачный договор: не было документа о её разводе.
Первая крупная ссора. Это было, как будто из леса или цветущего сада я вышел на какую-то голую холодно-каменистую землю, из которой ничего не растёт, не живёт.
Л., не торопясь, стала меня уговаривать, и столь сдержанно и столь убедительно, что я во всём раскаялся и вернулся к ней, как ребёнок. И она приняла и обняла меня любовью своей материнской, великодушной и непоколебимой. После того потихоньку от неё я не спал всю ночь и разбирался в наших отношениях. Я увидел с несомненностью, что в глубине души она любовь нашу вечно, как море скалу, обмывает сомнениями и вопросами: да любовь ли это, не прихоть ли это легкомысленного поэта?
По её сокровенному убеждению, всю эту любовь нашу предстоит оправдать жизнью, и она ещё очень сомневается, сумею ли я оправдать, не останется ли любовь у меня только поэзией. В моём мучительном раздумье не раз вставала вопросом вся моя жизнь как счастливого баловня в сравнении с её жизнью, и её добро укоряло мою поэзию.
Я пришёл к заключению, что прежде всего надо уничтожить самый родник нашего разногласия, поехать к Павловне и личным переговором прекратить нужду в юристах. Ещё я решил зарубить себе на носу, чтобы в ссорах никогда не выходить за пределы нашей любви, для чего надо не только не выходить из себя, но также и из неё.
Чтобы при работе над этим вначале не забываться — бросить курить. При постоянной поддержке Л., при наличии любви победа обеспечена. И вообще, всё передумав за ночь, всё переболев, я уверился, что свой поэтический дар я могу направить в её глубину и рано или поздно прославить любовь, как никто, может быть, из поэтов теперь не может её прославить.
На этом пути я увлеку за собой Л. с такой силой, что она сделается в глубочайшем смысле моим соавтором.