Страница 38 из 67
— Сороконожка и та сверкает, — сказала Л., — а я почему-то должна всю жизнь ходить в сером среди серых людей.
Наша работа над дневниками в полном ходу, и материалы притекают по трём руслам: 1) Большой дневник как форма нашей идеи. 2) Рассказы «Фацелия» и 3) Календарь.
Приехала к нам жить Наталья Аркадьевна (тёща). Встреча матери с дочерью вышла хорошая, и я был очень доволен, потому что я же всё устроил.
Не люблю дачников за то, что они живут так, будто природа существует только для их здоровья. Но если Лялина мать ждёт тепла и зелёной травы, то совсем другое дело: столько перестрадав, имеет человек право ждать от природы, требовать и бороться за лучшее. Но не только от природы — и от вещей человеческих нужно ждать, чтобы они тоже служили тем, кто настрадался.
Казалось бы, на этой почве и возникло это восстание пролетариев и на этой почве права измученного человека на материальную жизнь создалась эта идея счастья человеческого на земле.
Но почему же идея эта так исказилась, что это «счастье» всякому порядочному человеку стоит как кость поперёк горла?
Наша идея, между прочим, содержит в себе и эту идею насыщения всех голодных и утоления жажды всех страждущих. Только она исходит из глубочайших основ бытия, где совершается всё творчество жизни. А вокруг нас пока ещё торжествует идея покидаемой духом материи.
Наша идея происходит не от нас только, но наше участие в её развитии должно состоять в том, что мы заключим в неё современность, что мы из области философии переведём её в жизнь.
Тёща моя оживает не по дням, а по часам, и это идёт мне в заслугу. Наша жизнь вообще начинает складываться. Мы так начинаем все привыкать друг к другу, что даже угнетённая Н. А. стала петь и шутить. Впервые я в семье, впервые за мною ухаживают, и я впервые по себе, а не по чужому примеру понимаю любовную связь между людьми.
Всё, оказывается, просто, любовь проста как хлеб, а мы, как несытые о пище, мечтаем о любви и принимаем всякую дрянь за любовь.
Л. почти ничего не знает в природе и впервые даже соловья слушает, но она как-то, не зная названий (не интересуясь тем, что это поёт, летит, ползает), чувствует это всё вместе и бывает охвачена чувством. Это оттого, что она вся — внутри себя, человека, и редко выглядывает...
Мы сегодня втроём между клейкими листочками берёз, тополей обошли наш большой круг.
Аксюша к нам приехала из Москвы... рассказывала о расчёте Е. П.: «Вот как расчётлива, что выложила себя как на ладони», — если рассчитывать на пожизненную пенсию, то через год я могу умереть и она останется ни с чем; если же сейчас взять половину, то ей хватит на много лет. И есть полное основание думать, что вся борьба у них идёт за наследство: «Вместе наживали» — и вся ненависть обращена к Ляле как к возможной наследнице.
...И так вот они столько лет жили с примерно бескорыстным человеком и наживали себе корысть, и человек этот ещё жив, а они уже делят вещи его, и страх его физический перед пошлостью они принимают за трусость. И всё это мне приходит как расплата за безбожное «равенство», в котором они росли и воспитывались.
Равенство людей возможно только перед Богом, никакого другого равенства быть не может на земле, и с этим надо покончить навсегда. Пусть это будет основной идеей моей новой жизни, и об этом я буду думать всегда.
Быть внутри себя как дети — это надо, но с детьми надо быть старшим, с людьми, стоящими в отношении духовного развития какими-то ступенями ниже тебя, нельзя быть запанибрата. И это грех не меньший, чем обратный — быть заносчивым и гордым с низшими.
Нужно зарубить себе на носу, чтобы взять Л. в железную дисциплину относительно литературной работы. Меня очень тревожит, что она готова всё время проводить в суетливой заботе о ближнем. По-прежнему буду жить без чулок и наволочек, но её воспитаю в работе.
Л. начала работать. Привезли дров из лесу, по-прежнему очень сухо. Лес кишит комарами. Ночь лунная, прекрасная, поют соловьи. Л. встала с постели, подошла к окну послушать. Я почувствовал, что не доходит до неё песня соловья и нет в ней ответного чувства.
— Неважно поёт, — сказал я. Она засмеялась.
— Какие всё перемены в моей жизни, — сказал я, — вот был я знаменитым охотником, а теперь ни разу не был на охоте.
— Ты, — сказала она, — будешь на охоте, только не так часто; у нас с тобой столько всего, более ценного!
— А природа?
— Глупенький, разве ты не чувствуешь, природа была где-то, а я тут: теперь я — твоя природа.
И вот эта «природа» обняла меня, оставив луну светить для кого-то, соловьёв петь кому-то.
Через какое-то время я спросил её:
— А путешествия? После того, как мы с тобой сошлись, — я перестал думать о путешествии.
— Но разве сейчас мы не путешествуем?
И это была такая правда!
— Мы каждый день изменяемся, — говорила она, — в путешествии этого достигают перемещением себя физически, мы же с тобой не такие дураки, — мы путешествуем в природе самого человека.
Л. работала много времени над моими дневниками. Цветёт черёмуха всем цветом, так хорошо поёт соловей, как Л. никогда ещё не слыхала. Загоревал было я, что один в лесу, а Л. работает и не знает сейчас, как много в лесу цветущей черёмухи, как хорошо поёт соловей. Счастье моё, однако, было столь велико, что я скоро повеселел и сказал себе, пусть она работает и ничего не знает, я так расскажу об этом, что слова мои полюбятся ей больше, чем песнь соловья.
Перед нашим окном оказались бутоны сирени, значит, скоро конец весне. В это время я обыкновенно теряю свою страсть к природе, но Л. люблю всё сильнее, и так, что глаз не свожу с неё, и любуюсь ею весь день, а ночью приникаю к ней и всё на свете забываю.
Мы нашли в лесу дерево с давно вырезанными на нём крестом и заплывшими буквами. Мы их приняли за Лялины инициалы, и она стала одна ходить к этой берёзе.
Был у нас Лялин неудачливый поклонник N. Вижу по нему, что я не виноват в невежестве детей своих, а время такое: Л., любимая им женщина, просила его прочесть Евангелие — самую дорогую ей книгу, и он не прочёл. Больше того, назвал «гнилью».
— Гниль, — ответила тогда Л., — тоже неплохо, это всё равно что навоз в земле: без навоза не родит земля, и мысль не родится, если что-нибудь в себе не умрёт и не сгниёт.
Ах, как же я ненаходчив! Вместо глупейшей в моём положении гордости петушиной, что стоило бы подойти к нему и сказать: «Почему вы не выполнили просьбу любимой женщины — не прочли книгу? Почему вы обошли самое для неё дорогое и хотели воспользоваться так неумело тем, что у неё дешевле всего?»
Бутоны на сирени вызвали мысль о конце весны и напомнили о возможности конца любви. Об этом был разговор вечером в постели. Я просил её не связывать себя клятвами, уверяя, что при связанности она потеряет лучшее свойство женщины — свою изменчивость. И пусть она, не связанная, вечно изменчивая, предоставит мне самому позаботиться о том, чтобы уберечь её от измен — худшего, что только есть в человеке.
— Лесной крест, — шептал я ей, неустанно целуя, — есть твоё суеверие, твой страх перед величайшим долгом быть собой, утверждаться в себе, быть вечно изменчивой и не изменять. Клятва есть посеянная измена!
Утром мы пошли к нашей берёзке. Л. читала, я лежал у неё на коленях, и мне было хорошо. «Зачем мне обет, — думал я, — если я люблю её и если в живом чувстве всё это и содержится. Точно так же я верю, что она меня любит». Так я и свёл всё ко вчерашнему разговору об измене и изменчивости.
— Нечего клясться и обещаться, — сказал я, — если мы будем друг друга любить, то, само собой, будем открывать друг в друге свои помыслы. А если ты разлюбишь меня и закроешься, то ответ за твою измену я беру на себя. Будь спокойна и бесстрашна, я буду охранять наше чувство, я беру это на себя, и если изменишь — я за это отвечу.