Страница 22 из 67
Я:
— А может быть, обычную женскую уклончивость, это ваше «подождём», и надо понимать как начало этой силы в действии?
— Так долго длиться это не может! — ответила она.
И вот как радостно, и вот как мучительно страшно, как бы нам не попасть в руки Кащея. Надо освободить её от «долгов» и, если бы это возможно было, самому бы за долги заплатить. Как? — Не знаю. Я не знаю, когда это будет и как именно совершится, только знаю, что это будет как свет: тихий свет придёт, и мы что-то вместе поймём, и вдруг бросимся друг ко другу, и навсегда.
...После того мне стало так, будто я кругом открыл всю её душу и она мне стала как своя душа. Когда она ушла — ко мне вернулось спокойствие, смешно было вспоминать о «торфе», и я отлично уснул.
Встал бодрым и сильным. Надо честно отнестись всерьёз к простейшему. Как будто солнечный луч пронизал мне сейчас эту паутину, и я должен во всём разобраться до конца. Буду читать письма Олега.
Необходимым условием стало решение: до тех пор, пока она не войдёт ко мне в дом мой, — ничего. Пусть это обещание соберёт мою силу в сторону достижения цели — быть настоящим и единственным мужем этой женщины. Вся моя, в моём доме, и я весь её: и хозяин, и работник.
Ей встретился на улице друг её Птицын, и она ему по-дружески рассказала о всём, что с нею происходит...
— Всё выйдет само собой, и не нужно придумывать себе заранее препятствия, — сказал Птицын. — Наверно, он долго сидел на цепи, теперь сорвался, — так пусть покажет себя. В этом движении и есть сущность любви.
Мне понравилось птицынское сравнение меня с собакой, но только себя я чувствую не цепной, а охотничьей собакой, собакой на стойке.
Вот она стоит вся в готовности, сдерживая страсть в монументальной неподвижности. Так и стоит монументом с поджатой одной лапой, чтобы этой свободной приготовленной лапой птицу поймать. Но она умная охотничья собака, готовая прыгнуть, и в то же время знает, что птицу поймает не она, а выстрел стоящего за её спиной охотника.
И вот мне теперь, как я себя чувствую, моё дело быть собранным, и готовым поймать, и сделать вечностью пролетающий миг жизни.
...А совершит это всё стоящий за мной Охотник.
Думаю теперь, что слова «большой» и «маленький» таят в себе какую-то не только количественную, но моральную сущность. Так бывает, когда от маленького дела переходишь к большому, то являются на помощь не свои, известные, взвешенные, измеренные силы, а неведомые, непрошеные, не требующие труда твоего и печали, и тогда чувствуешь на своей утлой лодочке под собой несущую тебя большую океанскую волну.
Да, конечно, под лодочкой океан, а в человеческой жизни, в большом деле, — когда ты на него станешь, — весь человеческий род от сотворения мира становится на твою сторону и, вызывая на бой тёмные силы, открывает священную войну за тебя самого.
Она так презирает быт, так слаба в борьбе, что я не могу себе вообразить её любящей, если придётся столкнуться даже с одной Аксюшей... Я боюсь её: ей это станет противно! Без настоящей любви — невозможно!
Она очень похудела на моих глазах. Худеть можно и от одного ущемления девственной гордыни, и мало ли от чего, и это вовсе ничего не говорит о любви...
— Ну, — сказала она, — конечно, надо сделать так, чтобы другие от нас меньше страдали, но если жизнь скажет своё слово, что надо...
— Если будет надо, я возьму вашу руку, выйду из своего дома и больше не вернусь. Я это могу.
Самое большое, что я до сих пор получал от В., — это свобода «физического» отношения к женщине, то есть при духовном сближении стыд исчезает и, главное, уничтожается грань между духовным и физическим.
Раньше мне казалось это возможным лишь при сближении с примитивными женщинами, где «духовное» сознание становится ненужным: «пантеизм». А теперь вот именно вследствие этого равенства и постоянного обмена и происходит рождение чувства единства духовного и телесного.
Вычитал из юношеской их переписки, что её возмущала в то время даже сама постановка Олегом вопроса о применении аскетических приёмов против опасностей любви. То и замечательно, что в этом их романе пики острейшие двух разных миров стали друг против друга. Борьба эта закончилась трагично.
Потом пошли долгие чёрные годы одиночества. Где-то, неведомые ей, шли мои такие же годы. Наконец мы встретились, и теперь я думаю о нашем романе, что два подобных желания или мысли среди миллиона разных людей жили в двух и этим двум суждено было встретиться и этой встречей увериться, что это не сон, не поэзия, а так оно и есть, и должно быть.
Замечаю, как В. резко схватывает и ничего не забывает из моих рассказов о себе: это делается силой родственного внимания. И я тоже не по дням, а по часам усваиваю её во всех подробностях.
В этом и состоит любовь, её святая природа, это и приводит к тому, что у всех... Но с этим простым результатом никогда не может мириться поэзия монашеская (Олега).
Подозреваю, что та редкая радость (будто взыграется что-то в душе), радость, не забиваемая ни годами, ни нуждой, ни оскорблениями, — эта радость у нас с ней общая, она и соединила нас. И отсюда наша общая с нею ненависть к удовольствию, заменяющему радость. И мы нашлись два таких. Верно ли?
У неё всю жизнь была борьба за радость на два фронта: против эгоистического удовольствия и против аскетической любви.
5 марта.
Со стороны Москвы подхожу к Троице-Сергиеву, и в свете вечерней зари необычайной красоты сияет Лавра с древними башнями и церквами. Я вспомнил красивое письмо юноши, навеянное ему любовью к женщине, которую я сам так полюбил.
Я подошёл к Лавре и увидел колокольню без колоколов, вспомнил всю мерзость запустения в море злобы, кипящей вокруг древних стен. То, что мне было красотою, в жизни возбуждало злобу, служило источником зла.
Как это могло случиться, что подвиг любви Сергия Радонежского стал источником зла среди людей? Раздумывая об этом, я опять вспомнил письмо юноши и растерзанную страданиями женщину, из души которой он черпал свою любовь к Прекрасному.
А теперь я люблю её, эту ограбленную...
Но что эта злоба вокруг древних стен! Мне стоит к любому из этих людей подойти, стоит чуть-чуть его обласкать, как откроется, что он — жалкий невольник зла, и стоит протянуть руку — он схватится за неё, чтоб вырваться. Так чего же мне скорбеть о внешнем, обращённом в мерзость запустения, если внутренняя жизнь наша, она здесь налицо передо мной, и небо тоже, и наступающая весна!
А письма... что мне в них, если источник со мной! Я обладаю самим источником красоты. Никогда я её не чувствовал так, никогда не был в состоянии такого священного ожидания! Мне кажется, я построил прекрасную хорому, и долгожданная вошла в неё, и я сказал ей «люблю», и она мне сказала своё «люблю», и мы ждём, чтобы кто-то третий вошёл, и благословил нас, и убедил нас, что мы сами видим любовь, а не только нам это видится.
А это ведь и есть музыкальная тема души этой женщины: «Вижу или мне это видится? Чего-то не хватает, какого-то „чуть-чуть“ недостаёт до Целого, и оттого я не пойму: вижу я или это мне видится...»
Нет, я не пойду в те леса искать дупло, в котором Олег прятал когда-то свою рукопись. Я сам напишу свою «Песнь Песней».
6 марта.
(Неотправленное письмо.)
«Раз в году бывает у нас как на высокогорном снегу: в солнечных лучах можно раздеться и жечь тело в присутствии снега.
Встаю радостный, каким бывал только мальчиком, утром в Светлый праздник, и не слышу обычного голоса какого-то сурового и страшного Бога: «Можно ли теперь радоваться?»