Голод. Трилогия

Кашель вновь скрутил его. Он почувствовал, что падает, падает назад, почти теряя сознание. Сквозь ветви тюльпанного дерева он вдруг увидел небо. И облака – те же самые облака, как в тот день в Хэдли! «О, Джонни, моя юбка улетела, – крикнула Присцилла, – ветер ее уносит!» И летела над вереском ее пышная юбка из шотландки. Как он тогда бежал! Он бежал наперегонки с ветром по славной, доброй земле, бежал за этой юбкой во всю силу своих юных лет.

Снова кашель… но не его. С трудом поднявшись, он прислушался. На дорожке появилась девушка в пурпурном вязаном костюме; набрав за зиму килограммы, она кашляла и задыхалась, как выскочивший в положение «вне игры» нападающий, когда его останавливает судья.

Он подскочил к ней справа. Она издала на удивление пронзительный для такой тяжелой особы визг.

С деревьев взмыла ввысь стая ворон, их крики эхом отдавались в небесах. Ветер шумел в ветвях, облака проносились мимо. Схватив ее за волосы, Джон откинул ее голову назад и, вонзив скальпель, услышал тихое «чпок», когда тот проткнул грудную мышцу. Он бросился на нее, с отчаянной силой вцепившись ей в шею. Она покачнулась, забилась в его руках и стала звать на помощь. Боль пронизывала все его суставы, но он не разжимал пальцев. Прижавшись ртом к ране, он сосал из последних сил. И жизнь медленно стала наполнять его. По мере того как она слабела, он становился все сильнее, все увереннее. Тело его разрасталось, заполняя обвисшую одежду, на щеках проступал румянец, глазам возвращалась ясность. Крики ее перешли в хрипы, а затем и они стихли; слышен был только легкий шорох сухого, сморщившегося языка и губ – нет, уже не губ, а просто полосок кожи. Тело усохло до костей, с хрустом резко раскрылись челюсти. Руки ее превратились в черные когтистые лапы, кожа натянулась, трескаясь на сгибах, провалились глаза…

Джон отскочил от нее. Легкая, негнущаяся, она упала на землю, как кукла из папье-маше. Он же раздулся, раскраснелся, глаза полыхали победным огнем. В приступе дикой радости он скакал, хлопая себя по вискам, пока, наконец, не схватил эти бренные останки и не зашвырнул их высоко на дерево, где они, повиснув на ветвях, затрепетали на ветру.

Он заскрипел зубами – голод утих, но не исчез. Без

Сна

его телу требовалось все больше энергии. Чем дольше он бодрствовал, тем выше становились запросы.

– Мне никогда не потребуется больше, чем я смогу раздобыть, – сказал он вслух, желая проверить, вернулась ли его голосу юношеская звонкость.

Какой чудесный сюрприз! Его голос уже много дней так не звучал:

–

О, моя госпожа,

– запел он, прислушиваясь к нежным, мягким тонам.

О, моя госпожа, куда же ты ушла?

Постой, оглянись, – здесь любовь твоя!..

И он рассмеялся – смех его звучал глубоко, радостно – и уверенно понесся по дорожке в поисках новой – сильной, лучшей, более насыщающей – добычи.

Позади слышались крики и топот вокруг Иглы Клеопатры. (Мириам всегда смеялась над этой штукой, занимавшей здесь столь почетное место. Она говорила, что египтяне считали его худшим обелиском во всем Гелиополисе.) Его догоняла толпа молодых людей. Справа от него на дороге остановился полицейский на мотороллере; он слез с сиденья и, нахмурившись, стал смотреть туда, откуда неслись крики. Он рысцой побежал вверх по пологому склону к месту преступления. Джон рванул вниз по склону, к нему.

С той силой, что он обрел пару минут назад, он вполне мог сцапать этого рослого молодого полицейского. Едва они поравнялись, Джон грохнул его кулаком в висок, так что полицейский покатился по земле; сигарета вылетела у него изо рта, а фуражка залетела в клумбу с бегониями. Он быстро справился с сопротивлявшимся, чертыхавшимся мужчиной. Через двадцать секунд он уже укладывал останки на мотороллер. К дьяволу осторожность, пусть поломают голову, что с ним произошло. Он уже видел заголовки газет: «ПОЛИЦЕЙСКИЙ ПРЕВРАЩАЕТСЯ в мумию, кого винить – часы с радиоактивным ЦИФЕРБЛАТОМ?»

Теперь он чувствовал себя действительно чудесно. Ему казалось, что он мог бы взлететь над дорогой, над газонами, над деревьями – взлететь и быть свободным.

Другие только думали, что они живые. Но они никогда не знали его жизни! Сердце билось сейчас в идеальном ритме. Слух обострился – ему достаточно было взглянуть на здание, и он слышал звуки, раздающиеся за его окнами. Разговоры, передачи по телевизору, рев пылесосов. И еще он слышал, как поют облака, – а их песня недоступна слуху обычного человека.

С севера и с юга приближались сирены. По дороге пронеслась патрульная машина с мигалкой.

Остаток утра Джон провел в Метрополитен-музее, слоняясь по залу, где была выставлена одежда, рассматривая старинные платья с турнюрами и сюртуки и вспоминая свою собственную эпоху – эпоху безнадежно потерянную и такую далекую.

*

Когда беседа с врачом закончилась, Мириам испытала облегчение. Она уже начинала ощущать необходимость в

Сне.

Она вернулась домой в том же наемном лимузине. Вечером ей надо будет пройти тест в клинике – они называли его «полисомнограмма». И Сара Робертс, конечно, там будет. Должна быть. Еще бы – ночные ужасы. Если бы им были известны истинные глубины ее страха, они не смогли бы дальше жить. Человечество находилось в пустой середине эмоционального спектра. Мириам жила на его краях.

Шофер открыл ей дверь.

– Вы мне потребуетесь снова в шесть тридцать, – сказала она и стала подниматься по ступенькам. На нее наваливался

Сон,

строго по графику. Она услышала за дверью слабое звяканье. Телефон. Повозившись с ключами, ворвалась внутрь. Неудобное время для телефонного разговора. Бодрствовать ей осталось совсем немного.

– Мириам?

– Да. С кем я говорю?

– Это Боб.

Мгновение растерянности – затем ее осенило. Они уже несколько месяцев не встречались с Кавендерами.

– А, привет! Давно не виделись. Я едва вас узнала.

– Мириам, Алиса потерялась. Она согнулась пополам, будто ее ударили в живот.

– Давно?

– Мы не видели ее со вчерашнего дня, когда она ушла к вам.

– Она сюда не приходила, насколько я знаю.

– Эми видела, как она входила.

– Она входила сюда? – Мириам подумала о Джоне. Он… нет. Независимо от того, в каком он был состоянии, он бы этого никогда не сделал.

– От вас она обычно возвращалась домой к ленчу. А вчера она не пришла. Мириам задрожала.

– Ее здесь нет.

Ее не было ни в гостиной, ни в музыкальной комнате. О, только не это – только не в печи.

«Не доставляй мне столько горя, Джон, пожалуйста!»

– Я знаю. Я просто хотел вас предупредить. – Он сделал паузу. Раздался какой-то придушенный всхлип – мужчины ведь не умеют плакать. – Только предупредить, – повторил он. – Я позвоню, если будут новости. – Щелчок положил конец разговору. Трубка, выскользнув из руки Мириам, грохнулась о дубовый пол. Она закрыла глаза. Виски взорвались болью. Холод, какой холод!.. Она выгнула шею, словно пытаясь всплыть со дна моря.

Пальцы теребили платье, Мириам склонила голову. Пробило час. Она испуганно посмотрела на старый циферблат.

В голове стучало: убить Джона, убить себя… Она мотнула головой – она выше этого. Джон беспомощен, его ведут силы, ему неподвластные. Да и у нее не было намерения добровольно расстаться с жизнью.

Постепенно она успокоилась. Новое чувство рождалось в ее сердце. Исчезала жалость – что ей до его страданий, когда он так опасен, так страшен!

Как посмел он схватить Алису! Она принадлежала Мириам, а не ему. И с новой силой в ней вспыхнула ярость. Джону повезло, что его не оказалось дома. Ее не остановили бы сейчас ни ножи, ни пистолеты, ни рвущие плоть когти – она добралась бы до него.