Страница 149 из 176
Дежнев бросился в траву и закрыл глаза, так и не обнаружив продолжающего заливаться жаворонка. С ним творилось что-то странное – было ощущение, что именно сегодня он окончательно потерял Таню. Оттого, что она нашлась? Бред какой-то, и тем не менее, это так. Как будто, не найдись она, останься одним лишь бесплотным воспоминанием – она осталась бы с ним навсегда и неотъемлемо, не зависимо ни от каких поворотов его судьбы в этом реальном, ощутимом мире. Нелепо, но тем не менее. Иначе откуда ощущение потери?
Лучше бы не приезжала. Но ведь не может он сказать: не надо, не хочу, боюсь. В атаки не боялся, а тут боишься? Или наоборот, лучше все-таки повидаться, поговорить, может быть, так и надо – чтобы уж до конца, сразу, без остатка. Раз и навсегда.
Но как с ней теперь говорить? Если родной дядька общего языка не нашел, то ему-то и подавно будет трудно.
Наверное, она действительно стала другим человеком. Надо додуматься – сбегу, говорит, к американцам...
Это вообще не укладывалось у него в голове, как можно сказать такую вещь – пусть даже не всерьез (конечно же, не всерьез!), а просто как необдуманную угрозу. К американцам сбегали, такие случаи имели место, но кто сбегал? Подонки, какой-то старшина проворовавшийся, или был случай – здесь, в Вене, – одного морально неустойчивого заманили в свою зону, напоили, повели к бабам. А там и щелкнули исподтишка: в непотребном виде, но в кителе с капитанскими погонами. Это их методы, так и вербуют, сколько раз об этом на политзанятиях предупреждали. Но чтобы – Таня? Немыслимо. Не то страшно, что и в самом деле сбежит (ерунда это, понятно), а что такая мысль могла прийти ей в голову, что она могла произнести такие слова...
Ну что ж, наверное, и впрямь изменилась. Хотя для него все равно останется прежней – даже такая. Побывавшая на Западе, побывавшая в оккупации, многому научившаяся: улыбаться вражеским офицерам, вступать в фиктивные браки с эмигрантами. А, черт, что это я несу, что со мной делается, коньяк, что ли, начинает действовать. Высокооктановый, замедленного действия. Нет, «сразу и без остатка» все равно не получится, не выйдет. Воспоминания все равно останутся. Уж этого-то у него отнять не смогли и никогда не смогут, это будет всегда. С ним, здесь.
Он сцепил зубы, крепко зажмурился, но слезы все равно просачивались из-под век, обжигающе стекали куда-то к вискам. Всегда это будет с ним, до конца, – осень тридцать девятого года, и сентябрь сорокового, и весна сорок первого. Та ночь в парке, и голубой рассвет на проспекте Урицкого, и долгие зимние вечера в библиотеке, и та проклятая во веки веков ночь – самая короткая в году, – когда серые граненые танки уже выходили на исходные рубежи, и пылили к границе машины с мотопехотой, и «юнкерсы» заправлялись на полевых аэродромах, – а они, ни о чем не догадываясь, бежали взявшись за руки по безлюдному предрассветному бульвару, и целовались, прячась в подворотнях, и с хохотом бежали дальше – все дальше и дальше, прямо в войну, до которой оставались считанные минуты...
Глава восьмая
Со следователем ему просто не повезло. Болховитинов не был уверен, впрочем, что этот человек действительно следователь, так же как и не имел ясного представления – относительно самого себя – находится ли под следствием или просто проходит какую-то затянувшуюся проверку. Все это было не ясно, но в конечном счете и не существенно, хуже было то, что с человеком, которому эта проверка (или следствие) была поручена, ему оказывалось все труднее найти общий язык. Следователю, наверное, тоже с ним было не просто – Болховитинов это признавал. Начать хотя бы с того, что следователь явно не знал, как к нему обращаться. Из советских книг Болховитинов знал, что там в подобной ситуации принято говорить «гражданин», но ведь он не был для следователя никаким гражданином, а называть подследственного «господином таким-то» ему, надо полагать, мешала гордость представителя народа, избавившегося от всяких господ уже четверть века назад. Поэтому он либо вообще обходился без обращения, либо обращался примерно так: «Ну что, фашистская проститутка, ничего больше не вспомнил?».
Этот же привычный вопрос задал он и сегодня, заменив лишь эпитет более кратким и выразительным, отечественного происхождения. Болховитинов, не обижаясь, спросил в ответ, каких, собственно, воспоминаний от него ждут.
– А это ты сам должен знать, – сказал следователь, роясь в папке. – Мне, что ли, тебе подсказывать? Я твоих дел не знаю, ты ими занимался, ты и вспоминай. Когда с немцами-то первый раз снюхался?
– В каком смысле?
– В контакт, говорю, когда с ними вступил?
– В мае сорокового года, – подумав, ответил Болховитинов. – Под Аррасом. Мы отходили от самой границы, вообще не видя немцев, а под Аррасом они нас догнали. Ну, это только так говорится – «контакт с противником»; нам и дня продержаться не удалось.
– Воевал, что ли? У французов?
– Да какое там «воевал», разве это война была. Потом вообще попал в плен, очень скоро.
– Ясно, – с удовлетворением сказал следователь. – И по этой линии, выходит, оказываешься изменником Родины. А еще бывший дворянин!
– Почему «бывший», – Болховитинов пожал плечами. – Дворянство не должность, не имущественное состояние, конфисковать его нельзя, сместить с него – тоже.
– Упразднить зато можно. Дворянство мы в семнадцатом году упразднили, не слыхал до сих пор?
– Ну, это так просто не делается, – возразил Болховитинов. – Если завтра вам придет в голову декретом упразднить псовые породы, то все равно дворняги останутся дворнягами и борзые – борзыми...
– Поговори, поговори мне еще! Ты передо мной хуже самой поганой дворняжки, поскольку ты есть немецкая овчарка. И не заговаривай мне зубы насчет того, как и когда ты с ними воевал. Я тебя спросил, когда ты к ним служить пошел!
– Вот это уже конкретно. Служить к ним я пошел осенью сорок первого года.
– Выбрал же момент, паскуда. Небось, ждал, что задавит он нас, да?
– Ждал – нет; я этого боялся. Я не думал, что Красная Армия выдержит, но дело не в этом. Просто для меня это была возможность попасть в Россию... и я ею воспользовался. Согласен, это было не очень разумно, но я не жалею.