Страница 145 из 176
Майор Дежнев этих лейтенантских переживаний не разделял, ему самому тишина казалась вполне заслуженной. Ведь ради нее они и воевали все эти долгих четыре года – ради тишины и мира, ради неба, на которое можно смотреть без опаски, ради того, чтобы земля пахла свежей травой, а не кровью и горелым железом...
Сложили оружие остатки берлинского гарнизона, армии поворачивали на юг, чтобы добить в Чехословакии группировку Шернера, а здесь, в Терезиентале, распускались каштаны, ворковали голуби на островерхих черепичных кровлях, и в коридоре ратуши чинно сидели принаряженные бюргеры, записавшиеся на прием к русскому коменданту.
Обязанности его были необременительны. Поначалу, правда, пугало разнообразие головоломных порой вопросов, с какими обращались к новым властям обыватели Терезиенталя. То являлся владелец сыроваренного заводика, желая узнать, можно ли ему будет и впредь использовать на своем предприятии наемную рабочую силу, то приезжал управляющий из имения сбежавшего к американцам барона, спрашивая, как быть с инвентарем, долго ли будут жить в замке эвакуированные и по скольку моргенов земли следует раздать батракам, уже начавшим самовольно делить баронские пастбища; то приходил пастор, желавший выяснить, не будет ли «герр коммандант» возражать против воскресных богослужений в кирке, а также против того, чтобы приходский совет и впредь занимался своей скромной благотворительной деятельностью. К «repp комманданту» приходили женщины в черном, чтобы справиться о судьбе мужа или сына, пропавшего без вести на Восточном фронте, приходили представители только что организованного профсоюза, чтобы согласовать кандидатуры Членов местного комитета, приходил директор школы с вопросом, можно ли продолжать занятия и разрешено ли пользоваться пока старыми нацистскими учебниками. И приходилось или отвечать самому на все эти вопросы, или спешно находить инстанции, которые могли бы на них ответить.
Впрочем, потом стало полегче. В крошечном городке с шеститысячным населением возникало не так уж много сложных проблем, а когда был утвержден временный состав муниципального совета, все местные дела перешли в его ведение и функции коменданта ограничились лишь общим руководством и контролем; непривычная должность уже не казалась Дежневу такой трудной, он чувствовал, что начинает с нею справляться. Во всяком случае, ставший начальником гарнизона полковник Прошин был доволен своим комендантом и благодушно принимал его ежедневные доклады.
Пятого мая восстала Прага; трое лейтенантов по этому поводу зверски напились и кричали, чуть не рыдая, что их – боевых офицеров! – маринуют здесь хрен знает зачем, в то время как рядом гибнут братья-славяне! Сергей приказал отправить разбушевавшихся «гусаров» на гауптвахту, но на этот раз он им сочувствовал. Граница проходила в каких-нибудь пятидесяти километрах отсюда, и невыносимо было думать, что там, на чешской земле, еще косят людей эсэсовские автоматы. Восьмого Дежнев вместе с Козловским не отходили от приемника – в кабинете у коменданта стоял роскошный, огромный, как комод, «Блаупункт». Козловский, знающий английский язык, крутил ручки настройки, переходя с одного диапазона на другой.
– Ничего не понимаю, – говорил он. – Все западные станции сообщают о капитуляции Германии. Приснилось им, что ли? Говорят, капитуляция подписана в Реймсе, вчера в два пятнадцать утра...
Подумав, Дежнев позвонил начальнику гарнизона.
– Я тебе что-нибудь сообщал? – строго спросил Прошин. – Нет? Значит, ничего и не было. Сейчас, знаешь, всякие провокации могут иметь место. Понимать надо, майор!
– Чертовщина какая-то, – сказал майор, положив трубку. – А ну, давай снова Москву...
Но Москва о капитуляции молчала, сообщалось лишь о ликвидации бреславльской группировки, о взятии Дрездена, о салюте по этому поводу, об освобождении Оломоуца, о действиях отдельных частей 1-го и 4-го Украинских фронтов. Война, похоже, продолжалась. Дежнев ничего не мог понять – сепаратный мир, что ли, заключили немцы с западными союзниками?
Неизвестно какими путями новость распространилась и среди бойцов – те поверили ей сразу, начали собираться группами, кто-то совсем рядом с комендатурой засадил в воздух автоматную очередь. Никаких официальных сообщений с нашей стороны все еще не было. Лишь поздно вечером коменданту сказали, что полковник Прошин вызывает к себе всех офицеров гарнизона.
Когда явились к полковнику, там уже был накрыт стол. Прошин, при всем параде, сияя орденами и ослепительно выбритой головой, сообщил им, что сегодня в полночь вступает в силу Акт о безусловной капитуляции всех вооруженных сил Германии, церемония подписания которого происходит сейчас в Карлсхорсте под Берлином.
– Товарищи офицеры, – сказал он сиплым и задушенным от волнения голосом, – поздравляю вас с победоносным окончанием Великой Отечественной войны. Ура!
Сказанное полковником не было неожиданностью ни для кого, все ждали этого, и все догадывались, для чего вызвал их к себе начальник гарнизона; и все же после слов Прошина, на секунду-другую, в комнате стало очень тихо. Просто никто не смог сразу освоиться с мыслью, что это действительно произошло, что Победа стала реальностью и что после сорока шести месяцев войны действительно наступил мир.
Потом все закричали «ура». Полковник, стоя навытяжку во главе стола, поднял налитый до краев фужер.
– Выпьем же, товарищи офицеры, за тех, кого сегодня нет с нами, – сказал он тем же сдавленным голосом. – За тех, кто не дошел, кто остался там – под Москвой, и под Сталинградом, и под Курском... За тех, кто ратными своими трудами добыл победу и не увидел ее, за всех наших павших боевых товарищей. Вечная им память и да будет им... земля... пухом...
Он плакал теперь, это все видели. Грубый, считавшийся бесчувственным служака, которого молодые лейтенанты называли Носорогом, Прошин едва договорил свой тост и теперь стоял перед ними, как на смотру выпятив увешанную орденами грудь, выдвинув подбородок и крепко зажмурившись, и слезы медленно выдавливались у него из-под век и сбегали по щекам к выскобленному до красноты подбородку. Он вытянул водку неторопливо и истово, грузно опустился на стул и оттолкнул подсунутый кем-то бутерброд, не поднимая головы.