Последний бебрик

Май победительно взглянул на Зою, которая думала о своем: надо всеми правдами и неправдами заставить Галю развестись с ненавистным алкашом — уж больно он плох или, как любят выражаться «в телевизоре», не адекватен.

— Ведь я ни слова лжи за свою жизнь не написал! — сумбурно продолжил Май, не то жалуясь, не то оправдываясь. — Не лгать, Зоя, трудно. Но я был верен этому принципу. Каюсь, я мечтал, что за такую верность мне когда-нибудь будет утешение. А хотел я малого: увидеть кусочек мира, где тонкие тополя Фьезоле, картины фра Анджелико, сады Лоренцо Медичи. Одним глазком увидеть!.. Ну, еще мечтал, чтобы девочки мои никогда не бедствовали… Оказывается, для этого мои принципы вовсе не нужны! Ведь кто-то другой, в сто раз бездарнее меня, который каждый день нарушает то, что я себе за всю жизнь ни разу не позволил, — он и мир видит во всей его красе, и дети у него сыты. Разве это по-божески?! И разве то, что я ангела ударил, — не мелочь по сравнению с ужасающей несправедливостью Бога?! Кто он после этого, как не Черный квадрат!

— Ну ты даешь, масон иудейский! — замахала руками Зоя, сплюнула зачем-то через плечо и перекрестилась.

— Не бойтесь никого: ни Бога, ни противобога! — горячо уверил Май. — Самое страшное — не они, а прямоходящие, которые по-человечески говорят и додумались из костей мертвецов сувениры делать! Никто, Зоя, за нас не заступится перед этими прямоходящими — ни черт, ни ангел! Они заняты своей священной войной. Богу — Богово, кесарю — кесарево… — Май горестно иссяк, опомнился и вскричал, вскочив с дивана: — Зоя, вы — дура! Почему вы до сих пор в простыне? Надо бежать в Канев! На сборы десять минут!!

Он выскочил в прихожую; Зоя вышла следом, держа в руке листок бумаги:

— Псих! Какой Канев! Галя еще вчера телеграмму прислала, вот: «Срочно еду Петербург Тусей чую недоброе». Сеструха-то моя верно чует! Приедет, а ты уже в психушке!

— Все равно бежим! — взмолился Май. — Подкараулим девочек около дома и с ними назад, в Канев!

Зазвонил будильник на кухне — тоненько, ехидно. Было пять часов утра — время для колдовских манипуляций с куском сала. Но Зоя забыла об этом: бескровное лицо родственника испугало ее.

— Ты что натворил-то, Исакич, пока шлялся? — спросила она шепотом.

Май вместо ответа показал пальцем на входную дверь: за ней послышалось какое-то движение. Зоя замерла, подрагивая задом. Май на цыпочках подкрался к двери, посмотрел в «глазок», отшатнулся: на лестнице кто-то мелькнул и исчез — спрятался. Май прыгнул к Зое, затащил в свою комнату.

— Это за мной пришли! Скажете им: уехал, улетел в… Ростов или Караганду! Домой, мол, не приходил, а позвонил и сказал: улетаю! Не выдавайте меня!

Перепуганная Зоя выдвинулась из комнаты, а Май, схватив бандуру (улика!), юркнул на лоджию, перелез на половину соседки, забился в угол, около двери, и затаился.

Между тем Зоя, почти помешавшись от страха, пялилась на входную дверь. В нее звонили, сотрясали ударами — это было особенно страшно. Тогда чернокнижница, вспомнив о магии, протрюхала на кухню и утвердилась в центре пентаграммы. Но чародейский знак не помог — дверь с натугой открылась. В прихожую молча и бесшумно ступил Рахим с подручным, рыжим бородатым дядькой в задорной гавайской рубахе. Зоя, не выходя из пентаграммы, начала заклинать: «Абара! Абара! Абара!» Это было тайное слово, услышав которое, враги должны были обратиться в бегство. Слово, однако, не помогло. Рахим схватил Зою за руку, бородач за другую.

— Гавары, халда, где стиральная машина? — спросил галантерейный красавец, зверски улыбаясь.

Зоя немедленно пришла в себя, стала вырываться и выть:

— Не дам!

Рахим кивнул подручному, тот сорвал с гвоздя кухонное полотенце, свернул дулей и ловко сунул в рот упрямице, а руки заломил за спину.

— Будэм пытать, — назидательно сказал Рахим, огляделся, схватил со стола маникюрные ножницы.

Зоя сверкнула кабаньими глазками, как партизан на допросе, и что-то воинственно промычала. Но Рахим был недаром мастер своего дела: он жестоко отчекрыжил у Зои прядь и без того жидких волосенок, а потом нацелился на нос. Несчастная сдалась! Стиральную машину живо распатронили, вытащили доллары, а Зою, связанную по рукам и ногам полотенцами, запихнули в ванную. Потеря денег так расстроила женщину, что она — в великой злобе — выдала местонахождение Мая, не дожидаясь вопросов.

Май услышал, как враги вошли в его комнату, спотыкаясь о банки с соленьями. Он метнулся к перилам — хотел прыгнуть вниз, но испугался высоты и в безвыходном отчаянии рухнул всем телом на дверь. Она подалась — как по волшебству! Май шныркнул в спасительную щель, мигом закрыл дверь, задернул полосатые темные шторы и лег на пол, обняв бандуру. В этот самый момент Рахим выглянул из-за щита, обозревая пустую лоджию соседки.

Май поднял голову, огляделся. Комната покойной старушки была похожа на театральную декорацию. Ореховая мебель в стиле бидермайер — стол, кровать, шкаф, стулья; в углу, около лоджии, ширма, за ней уютное кресло. На стенах гравюры. Над столом висела в зеркальной раме большая картина маслом. По зимнему ночному Петербургу, вдоль реки Фонтанки, ехала карета с кучером в птичьей маске, с лакеями в масках обезьян — на запятках. Из окна кареты смотрел с любопытством на чудо-столицу удивительно знакомый господин — носатый, большеглазый. Перистый снег сыпался на выступавший из мрака, за каретой, Шереметьевский дворец, а над ним летел по небу… Вакула верхом на черте. «Приезд Эрнста Теодора Амадея Гофмана в Санкт-Петербург», — прочитал Май на маленькой табличке под картиной. Он обрадовался даже не Гофману, которого любил с детства, а Вакуле — это был привет от Гришани Лукомцева.

Май наконец осознал, что залез в чужую, к тому же опечатанную квартиру, вернулся к двери на лоджию и сел в кресло за ширму, расписанную по синему шелку луной и звездами. В щель между створками ширмы была видна входная дверь. Где-то тикали стенные часы, пахло нафталином и пылью. Если б не пугливые мысли о дочке и жене, Май даже уснул бы, а так он смотрел, не отрываясь, на дверь и слушал — что там, на лестнице творится. Было половина шестого утра. Чьи-то шаги прошуршали по ступеням. Маю вдруг померещилось, что дверь дрогнула. Он привскочил от страха, но сразу сел, вздохнув с облегчением: чертова галлюцинация! В следующий миг круглая ручка двери бесшумно повернулась; дверь начала открываться. Вошел человек в коротком фраке — Рахим. Май сполз на пол и затих, обездвиженный ужасом.

Вслед за Рахимом в прихожую — как-то неуверенно — ступил… милиционер: Май увидел из своего убежища широкобедрую фигуру в форме. Не был ли это известный ему Слушайрыба? Впрочем, был не был — какая разница! Милиционер распахнул дверь. Появилась мрачная группа: четверо клонов-охранников опасливо несли длинный кокон — нечто, завернутое в багряную с золотом ткань. Май узнал скатерть из ресторана. Рахим жестами приказал положить кокон на стол, в комнате. Клоны молча повиновались и вышли вон. Сразу после них возник рыжебородый в гавайской рубахе, а за ним — сам Тит Глодов. Милиционер совсем потерялся от страха, но тут же приободрился: Тит брезгливо подал ему триста долларов. Рыжебородый выпроводил милиционера, закрыл дверь на все замки, цепочку и остался в прихожей. Тит Глодов направился в комнату. Тишина казалась Маю настолько нестерпимой, что хотелось крикнуть и выдать себя.

Тит тяжело плюхнулся на старушкину кровать. Он был катастрофически неузнаваем: белый смокинг в пятнах вина и грязи, ворот рубашки надорван. Полнокровный уверенный мужик превратился в пришибленное горем существо — колбасные уши будто заплесневели, синие глазенки выцвели и ввалились, а живот стал похож на растянутый вялый пузырь. Тит был жалок, мерзок и зол. Май чувствовал, что близка развязка этой мизансцены — развязка адская, бредовая и, вероятно, непоправимая для всех присутствовавших. Тоска охватила его.

— З-з-з-з-з-з!..

Звук раздавался непонятно откуда и был похож на ликующее пение огромного комара при виде жертвы.