Страница 46 из 54
— Нельзя. Я паспорт на спор съел и пивом запил, — добродушно признался эфиоп.
— Может, в Киев рванем?
— А водительские права? Без них до Киева никак.
— Ты что, и права съел?
— Не. В Неве утопил по пьянке.
— Тогда не примазывайся! — крикнул обозленный Май.
— К кому это?
— А то ты не знаешь к кому! Вон, отрастил ноготь масонский, на Черную речку собрался идти, а сам… бумагу жрешь, как свинья! Тоже мне, эфиоп!..
Остапчук не обиделся; за пятьдесят долларов, которые недавно он выудил у Мая, можно было и обличения в свинстве стерпеть и даже хрюкнуть. Он с удовольствием хрюкнул, но услышан не был. Панический страх раздирал Мая: за смерть Ханны Тит мог расправиться со всей его семьей — и с Тусей тоже! В горячке чувств Май решил немедленно бежать в Канев, но, вспомнив о свояченице, захотел предупредить ее об опасности.
Густой молочный туман пушился над дорогой. Из него, на обочинах, призрачно выступали деревья и дымно цветущие кусты сирени. Между кустами, вдали, холодно брезжил залив. Май закутался в рыболовную сеть — его знобило. Мысли были мутные, рваные. Зачем родился в этой стране? Почему не уехал в Израиль? Ведь была возможность, но Май тогда решил, что русскому писателю там делать нечего. Теперь он думал: может, в Израиле ангел с ведьмой не пришли бы по его душу, чтобы на самом деле сразиться друг с другом? Что надо было Богу от Мая? Жертв? Мало ему разве? Отца забрал, мать забрал, теперь хочет, видно, последнее забрать — жизнь Туси, Гали. Почему Бог нем и непроницаем, как… «Черный квадрат» Малевича?!
— А о чем ему с тобой балакать? — небрежно произнес Остапчук, и Май понял, что давно бормочет вслух. — Кто ты для Бога такой? Ангел, что ли?
Услышав про ангела, Май застонал и начал выпутываться из сети. Бросил его Анаэль! Получил свое — мертвую ведьму — и открестился! Оставил один на один с Титом, который в ярости хуже самого царя Кадма!
— Я бебрик, — дрожа и цякая зубами, выговорил Май, а потом вдруг пошутил безумно: — Я бебрик, холодеет кровь…
Туман истончался и исчез совсем, когда машина въехала в город. Остапчук, понукаемый Маем, избрал самый хитрый маршрут до дома — чтобы запутать следы. Это было по-детски глупо, но эфиоп, не задумываясь о таких тонкостях, начал вытворять черт-те что: «Волга» три раза подряд объехала вокруг памятника Суворову на Марсовом поле, а потом покатилась на Васильевский остров, остановилась в Восьмой линии около незнакомого Маю дома. Остапчук молча вышел, зашел в подъезд, но тотчас вернулся не с пустыми руками — с чучелом камышового кота и маленьким японским телевизором. Чучело эфиоп доверил пассажиру, а телевизор водрузил рядом с собою, на сиденье. Оскаленная морда кота, его стеклянные глаза обезобразили Маю весь путь до Купчино. Он попросился выйти, не доезжая до дома пол квартала: вылез из кабины, за ним потянулась рыболовная сеть. Эфиоп заклекотал, помог отцепить ее и сунул бандуру в руки Маю:
— Мне чужого дерьма не надо.
Он кивнул на прощанье и, тут же забыв о странном попутчике, уехал. Май глядел вслед, запоминая все — вплоть до подрагиванья кузова «Волги» и злобной морды камышового кота, уткнувшейся в заднее стекло кабины. Зачем нужны были эти детали ad memorandum, когда жить оставалось всего ничего? Май не знал ответа, да и не хотел знать. Он побежал по-утреннему зябкой, пустой улице, перепрыгивая через лужицы; он крался вдоль стен, за кустами. Добравшись до дома, он притаился между мусорными баками и некоторое время наблюдал за подъездом. Все было тихо; солнечный свет только-только набирал силу, и окна без бликов скучно таращились на Мая. Голубиный хор сварливо встретил его у подъезда. Май беззвучно выругался, проскользнул на лестницу и побежал наверх, забыв про лифт. Перед дверью он вспомнил, что ключ остался в пакете, а пакет в ресторане. Звонить Май побоялся и, вновь выругавшись, жалобно поскребся в дверь, как вернувшийся с ночной прогулки кот.
Он был уверен, что свояченица спит, но дверь открылась. Зоя, обернутая в простыню — на манер римской тоги, воздвиглась перед беднягой. Узнав Мая в замурзанном запорожце с бандурой, она плюхнулась на табурет, поперхнулась — тяжелое матерное слово застряло в горле.
— Угроза жизни! Бежать! Сейчас же! — сипло выкрикнул Май, ворвавшись в прихожую и захлопнув дверь ногой.
Зоя шлепнула себя по жирным коленям, испустила длинное бульканье — матерное слово прыгало в горле, как сумасшедшее. Май пулей пролетел на кухню; его мучила жажда. Здесь он застал злокачественный беспорядок: на плите, в ковшике, дымился кипящий воск; рядом, на столике, валялась замусоленная книга «Практическая магия» и лежал в кастрюльке кусок сала, густо истыканный обойными гвоздиками. Май попятился, увидев, что попирает ногами нарисованную мелом пентаграмму. В кухню угрожающе вдвинулась Зоя.
— Чернокнижница! — вскричал Май, в гневе сбросив на пол «Практическую магию». — Опять заклинания чертовы творите? Изгадили дом сатанинскими символами!
Он начал топтать пентаграмму. Но тут Зою прорвало:
— Пьянь! Аванс ему выдали, так он в загул пустился! В зеркало на себя погляди, суслик обтерханный! А сапоги-то, сапоги!.. Бедная моя Галюня! С таким уродом жить — лучше утопиться! А ну, геть с моей пентаграммы! — Зоя двинула Мая в плечо, он отлетел, как перо, к холодильнику. — Народ по каплям мудрость собирал — не для того, чтобы ты ногами шваркал по тайным знакам! Я заклинания читаю, чтобы в доме деньги водились! Уже раз помогло — три тысячи долларов пришли! А ты, нехристь, только водку жрешь да в грязи валяешься!
— Деньги?! — всхлипнул Май. — Мы ни за что не возьмем эти деньги! Мы их здесь, на столике, оставим, рядом с сахарницей! Когда от Тита Глодова придут, сразу их увидят! Зоя, несите сюда доллары!
— Не дам! — рявкнула свояченица. — Не твои они, а семейные! Ведь каждую минуту издохнуть можешь без всякой пользы для семьи, а так — хоть три тысячи!
Май, не слушая белиберду, бросился вон из кухни, но Зоя закупорила собою дверной проем. И вновь помогла верная бандура: Май хлопнул ею по животу свояченицы, она отступила, освободив путь к ванной. Там, за дверью, притулилась древняя, не работающая стиральная машина, но ее на месте не оказалось. Май обнаружил машину в большой комнате, в углу между окном и шкафом. Зоя замаскировала ее вязаной скатертью под столик, а сверху поставила ивовую корзинку. Май уже сорвал скатерть, но подоспевшая Зоя отобрала ее, отшвырнув своего врага с такой силой, что он упал на диван, прямо на коробку конфет — подарок Тита Глодова. Шоколад не пострадал, а коробка с изображением «Благовещения» фра Анджелико помялась. Май начал разглаживать ее, но бросил — не до того было.
Он поднял глаза от «Благовещения», увидел во всех деталях угол комнаты: мутно-желтые обои пузырились на неровной стене; по потолку вились паутинные трещины; из опрокинутой ивовой корзинки вывалились мотки проволоки, катушки грубых ниток и маленькая голая кукла без головы. В угол комнаты врезалось окно — прямоугольная радость, завешенная простецким тюлем. Редко когда на столь маленьком клочке пространства собирались воедино вещи, столь равно унылые и безобразные. Гнетущий сюрреализм картины усугубляла фигура Зои: короткая шея с жирной холкой; короткие черные волосенки; толстые щеки; кабаньи глазки; валики жира на боках и спине; кривые бесформенные ноги — все было ненавистно Маю. Это чувство разделяла и Зоя — ее переполняло столь же нестерпимое отвращение к родственнику: к его мальчишеской субтильности, вечно разворошенным кудрям, желтым глазам; к тому, что он не выносил застольное пение, вытирал руки салфеткой во время еды и к тому, что его, никчемного писателишку, любила красивая Галя.
— И как тебя, такого гада, Бог терпит?! — не выдержала Зоя, приперев задом стиральную машину к стене.
— Бог?! — изумился Май и засмеялся разбито. — Я догадываюсь, как Он терпит меня, а также вас, Зоя, и все остальное человечество — Он на нас не обращает внимания! Он — Черный квадрат! Мы не нужны ни Ему, ни крылатому воинству — ангелам с демонами! Мы — третий мир, Зоя! Нас используют, чтобы воевать друг с другом. — Май оглянулся, словно боясь, что подслушивают, и, понизив голос, признался: — Я, Зоя, вообще начал сомневаться, что человек — венец творения! А вы? Ну если бы он был венец, то не был бы смертен — логично?