Евангелие от обезьяны

А потом наступила та осень, и тот день, когда я катал Стаса на качелях. И с тех пор я молюсь постоянно. Уже даже не зная, кому именно – а точнее, наверное, сразу всем, кому люди вообще могут молиться. Но – не помогает. Возможно, мое сердце теперь просто уже физически не может быть чистым.

И все-таки я молюсь.

Взахлеб, оголтело и искренне. Так, как тогда возле заброшенной кирхи-завода в Губене. Теперь, правда, вместо адреналина под ложечкой – тупая ноющая боль, как будто кто-то гигантским шприцом выкачивает из тебя душу, но никак не может выкачать. Но богу ведь это должно быть по барабану, верно?

У меня не было времени на молитвы все предыдущие сутки. А теперь я беспрестанно взываю к Отче Нашему все то время, что уходит у меня на дорогу к квратире Рефката. Эбби Хоффман как-то рассказывал в интервью журналу «Плейбой», что всякий раз под кислотой он разговаривал с Богом по телефону. А мне не нужны для этого ни кислота, ни телефон.

Два часа двадцать три минуты...

Я молюсь, вплывая в спасительный плексигласовый сумрак метро, где всего каких-то тридцать пять выше нуля; молюсь, задевая бедром угловатый турникет. Молюсь, пробираясь в подземном переходе сквозь частокол курьеров, студентов, менеджеров, мамаш с детишками, старух с тележками и таджикских барыг, даже при африканских температурах не снимающих шапок-пидорок. Молюсь, прислонившись саднящей головой к дверям вагона, где на стекле рядом с надписью «Не прислоняться» чьей-то шутливой рукой выцарапано слово «Хуй». Молюсь, стирая с синяков пот с помощью подручных средств. И даже закрашивая приобретенным в «Союзпечати» черным маркером болдыревский креатив из акриловых красок, я тоже молюсь. Верите вы или нет.

Когда вы на протяжении двух лет пытаетесь воспитывать ребенка, не зная, доживет ли он до следующего года… Когда при виде каждой новой фотки смеющегося пятилетнего сына вы инстинктивно прикидываете, как она будет смотреться на его могиле… и ни один психотерапевт и аутотренинг мира не способен отвадить вас от этих убийственных прикидок… Знаете, тогда вам просто ничего больше не остается.

…и я его нашел.

Все искали, а нашел я.

Но лучше бы у меня не получилось.

Он лежал, прикованный ремнями к медицинскому креслу. Так приковывают психов к электрическим стульям. В его глаза были вставлены похожие на жуков-скарабеев скобы, которые не давали его воспаленным векам закрыться. И молоденькая медсестричка с бледной кожей закапывала какую-то жидкость между этими держателями. Наверное, чтобы глаза не высыхали.

Я замер, пораженный. Я не мог пошевелиться, я разучился дышать.

Его распяли, и вздувшиеся синие вены на руках, как римские дороги, были пробиты черным пунктиром инъекций, словно следами сгоревших распятий. И пластиковое солнце гудело на контейнерном небе, разбрасывая фотонные волны, которые, дробясь на отрезках времени о мандариновую стену настоящего, рассыпались частицами по моей обожженной коже. Я ничего не мог с этим сделать, меня как будто парализовало.

А распятый смирительными ремнями Азимут лежал невидящими глазами к свету. Он был подключен через височный разъем Героняна к огромному черному блоку, размером с полкомнаты, похожему на гладкую спину египетского жука, который вполне мог оказаться маткой мелких скарабеев, впившихся в глаза Азимута. От этого блока шли другие три провода, каждый из которых заканчивался в височных разъемах трех обезьян, точно так же, как Азимут, прикованных к медицинским креслам. Обезьяны бились в беззвучных конвульсиях, и в такт их конвульсиям дрожали руки и ноги Азимута. А на четырех мониторах, вмонтированных в египетский блок, бежали звуковые дорожки, похожие на размытые кардиограммы.

Я не знаю, что случилось со мной в тот момент. Что происходит с людьми, когда вселенная выворачивается наизнанку, солнца начинают испускать темноту, а планеты – светиться и складываться в созвездия? Я не знаю…

Прямо на моих глазах создавалась музыка, готовая в нужный момент усмирить толпу, сделать счастливыми убийц, заставить людей топтать друг друга с улыбками на устах и биться в оргазме, размазывая по лицам и телам кровь. Музыка, которая могла сделать с толпой все что угодно. Священная музыка, религия звука, писание, разбитое на байты и извращенное камуфлированной механической куклой в погонах.

На моих глазах то, что должно было стать новой эволюционной ступенью человечества, превращалось в новую эволюционную ступень машины контроля. Снова. И время скручивалось в петлю, повторяя само себя раз за разом, поколение за поколением, столетие за столетием, вечность за…

Два часа одна минута.

Студенческая Nokia незамысловато крякает, извещая о принятии SMS-сообщения. «Как ты после вчерашнего?» – читаю с простенького старомодного экрана. Удивительное – рядом: Толя Болдырев недокатался целых пять минут! Видимо, все же сказался стресс: на таких скоростях – и без инструктора. (А в том, что он не соблюдал скоростной режим, я уверен тверже, чем в существовании мира).

Я минут пять наблюдаю издалека, не отчалит ли от тротуара напротив Барова подъезда какой-нибудь неброский седан гольф-класса с тонированными стеклами. Надежды мало, но вдруг все-таки. Они ведь тоже должны думать о личном составе; а личный состав просидел черт знает сколько в тесноте и духоте, почти не выходя из автомобиля, дыша жженым торфом, питаясь быстро киснущим на такой жаре кормом и, возможно, даже сса в бутылки, как Джим Кэри в «Тупом и еще тупее». Мало ли, какие у них там директивы. Они вполне могли приказать тихушникам сидеть ровно и не высовываться ни под каким соусом, чтобы не отпугивать визитеров.

Но, конечно же, надежды мои напрасны. Крайне легкомысленно было бы снять наблюдение всего лишь через пять минут после того, как его потенциальный объект зашел в свою квартиру. «Я» ведь в любой момент могу оттуда выйти и попытаться оторваться от «Шевроле». И не факт, что снятые тихушники успеют вернуться первыми. Что ж, придется отказаться от облегченной версии компьютерной бродилки с опцией «Войти в подъезд через дверь».

К счастью, есть и другая версия. Можно назвать ее версией для продвинутых пользователей, вторым уровнем сложности. Дело в том, что окна лестничных клеток в подъезде Бара выходят не на сторону входа, а во двор. Сталинский дом. В те времена жилые здания еще строили по более-менее индивидуальным проектам. Есть где развернуться.

Рекогносцировку я провел еще вчера, когда пытался навестить Шайхутдинова после «Калины Москоу». Или это было сегодня? Ловлю себя на том, что уже слабо помню, сколько суток слилось для меня воедино в этот нескончаемый галлюциногенный коктейль из дней, ночей, минут и часов. Хорошо, что из последних сил пока еще держит трамадол. Когда он окончательно отпустит, я упаду замертво.

Как я и ожидал, во дворе настолько тихо и безлюдно, насколько тихо и безлюдно должно быть во включенной на полную мощность духовке. Всем, кто обычно маячит под окнами в это время суток – и детям, и алкашам, и бабушкам с палочками и своим мнением о каждом прохожем – находиться на улице столь же комфортно, сколь и в раскаленном казане для тушения мяса. Люди прильнули в квартирах к спасительным кондеям или – кто попроще – к вентиляторам и подручным средствам от душа до веера. Адская сиеста, затянувшаяся и съехавшая с рельсов времени. На это я и рассчитывал.

Если вы, несмотря на все свои недостатки, все еще можете подтянуться на перекладине шестнадцать раз, вам не составит проблемы залезть в открытое окно лестничной клетки по решетке на первом этаже – особенно если от непрошеных взоров вас скрывает ветвистое дерево, ровесник стены, по которой вы лезете. Решетка обжигает ладони, но в целом выходит быстро, без надрыва и, главное, тихо. Боль в плече, конечно, нечеловеческая – но, спасибо трамадолу, не настолько, чтобы блокировать функции мышц.

Но сразу же вслед за этим мой план дает трещину.