Евангелие от обезьяны

И тут меня, верите вы или нет, начинает отпускать. Наверное, это новое веяние в травокурении – сорта, которые кроют ядрено, но недолго, чтобы курящего не успевало пробивать на хавчик. Не знаю, я уже давно человек бурбона и в конопляных трендах профан. Как бы то ни было, а в мозг снова штопором вкручиваются депрессивные загоны обкуренного царька:

– … и вот теперь ты, русский, просишь меня, узбека, о помощи. Ты для этого пришел ко мне в город прокаженных, из которого вы нас даже не выпускаете – не только нас, но и других русских, местных, которых здесь режут чаще, чем всех остальных. Потому что я, и эти русские, и вот эти пацаны, – узбек широким распальцованным жестом обводит округу, что должно, видимо, указывать на Хашимджана и сотоварищей, – мы можем до конца испортить вам картинку, которая и так хуже некуда. Засрать байку, в которую и без нас уже никто не верит. Так?

– Так, – киваю абсолютно искренне.

– И что же тебе нужно?

– Я ищу Азимута, – говорю вполголоса, чтоб не услышали пацаны, и пытаюсь смотреть ему в глаза настолько серьезно, насколько могу после этой травы. Он поднимает монобровь, сверлит меня глазами с полминуты и вдруг широко лыбится, сверкнув золотым зубом и неожиданно напомнив безобидного продавца дынь – медийный образ, который советские пропагандисты до войны приписывали всем среднеазиатам вообще.

– Э, ты слышал, Хашим, а? Он тут ищет Азимута, а? Дорогой, ты одну затяжку всего сделал, а?

– Э, Азимута? – переспрашивает скуластый. – Э, слы, пацаны, чо? Азимут есть у нас, чо, а?

Все четверо начинают сначала улыбаться, потом подхихикивать, а потом смеяться самозабвенно, войском гиен, с потусторонней энергией. Так, как в этом месте не смеялись, наверное, со времен ухода физиков. Я смотрю на смеющихся и тоже начинаю хохотать: не иначе как финальный привет от чуйского сюрприза. Не смеется одна только Лина: она не курила, и она все еще в шокированном состоянии души. Сидит, нахохлившись, трет глаза и пытается слиться с местностью, мимикрировать под окружающую мертвечину.

– Ой, дорогой! – кряхтит Паоло, отсмеявшись. – Честное слово. Ой, как ты… О, я не могу. Ты, видимо, опять перепутал понятия «где» и «кто». Ты пришел искать Азимута сюда, к нам? Но ведь он ушел из этих мест.

– Давно?– спрашиваю как последний идиот.

– О, очень давно, дорогой. Еще до того, как сюда пришли мы. И он, и тот, кто послал его в наш бренный мир. Здесь уже много лет нет никакого бога, в этих землях. Никакого Христа, никакого Аллаха, никакого Будды и уж тем более никакого Азимута. Они все тоже делают вид, что нас нет. Не хотят нас знать. Так же, как вы.

Что-то здесь не так. Во всем этом есть какой-то подвох. Что-то изначально пошло неправильно, какое-то ответвление блок-схемы замкнуло не на тот контакт.

Дай мне знак, дорогой друг, пожалуйста. Дай зацепку – такую, какую ты дал мне в Замоскворечье.

Но Азимович, видимо, за время смерти приобрел еще более экстравагантное чувство юмора, нежели то, которым обладал при жизни. Потому что вместо зацепки, о которой молюсь, я получаю следующее:

– Э, Хашимджан! А что за тачка у этого шутника, а? – говорит Паоло, и в глазах его больше нет смеха, глаза его теперь немигающие, хищные: такие, какие и должны быть у настоящего авторитета, генерала песчаных карьеров. – «Ягуар»?

– Да, Палый-ака, «Ягуар».

– Вот пусть он и привезет нам этот «Ягуар». Поезжай с ним, Хашимджан. А девка останется здесь.

Я вскакиваю, но не успеваю произнести даже «ох» от «охуел», как получаю сразу с нескольких ног плотную серию в голову, падаю и ударяюсь затылком о ступеньку крыльца. А когда размазываю по лицу кровь из рассеченной брови, вижу одним глазом (второй заплыл и не открывается) сразу два дула, наставленных мне в темечко.

Впрочем, не знаю – может, их было и три. Потому что тут же я получил еще один удар и на время отключился, а когда очнулся, кровь снова застила глаз. Я начал протирать его майкой как раз в тот момент, когда раздались первые звуки вертолетных лопастей. А когда закончил, вокруг уже рвались световые гранаты, шуршали «Уралы» и стрекотали пущенные в воздух очереди из автоматов Калашникова. Ни Хашима, ни Сухроба, ни третьего бычка в зоне видимости уже не наблюдалось; впрочем, видимость, надо признать, была хреновая.

Однако даже в ее условиях я отчетливо разглядел тело Паоло, змеей уползающее на локтях в сторону каких-то заброшенных складов, ранее неразличимых, а теперь материализовавшихся во всполохах осветительных ракет.

Сначала я думал, ему перебили ноги только что. А потом очередная вспышка осветила инвалидное кресло за открытой дверью подъезда. И металлические дорожки для колес, наваренные поверх ступеней.

Я хотел схватить Лину, все еще свернувшуюся калачиком на крыльце, увести ее в дом и там, вдалеке от случайных пуль, ждать, когда нас найдут вояки. Хотел, но передумал. Схватил инвалидное кресло, догнал ползуна и обрушил на его голову. И стал бить по ней долго, вкусно, с нескрываемым животным наслаждением от физического превосходства.

Сраный авторитет, король города. «Девка останется здесь», да? Видишь, как быстро все может поменяться, ты, долбанный шайтан-ака. Теперь вот остаться здесь придется тебе самому. Причем, вполне возможно, навсегда. Это уж как получится, сука, – думаю, молотя ногами и коляской по парализованному калеке.

– Знаешь, в чем разница между нами, говно? – ору в сердцах, тщетно пытаясь перекричать разрывы, моторы и автоматные очереди. – Ты убил первого русского в шестнадцать лет, говно, и сделал из этого фетиш. На всю свою конченную собачью жизнь. Ты хватаешься этим первому встречному на земле и будешь хвастаться каждому черту, говно, когда сдохнешь и попадешь в ад. А я жил до двадцати пяти и никого не убивал, пока такие как ты не заставили меня стрелять в ваши тупые головы. И буду спокойно жить дальше, как до войны. Я не буду никого убивать. Не буду ни перед кем себя ставить. Потому что умею. А ты, говно, не умеешь. Поэтому родился и сдохнешь на помойке, как шелудивый, на хрен, вонючий и ссаный пес, который может покусать всех окрестных ублюдков и стать самым крутым шелудивым ссаным псом на помойке, но и только-то. Вот и вся разница между мной и тобой, говно.

Я ору, но он вряд ли слышит. Вообще никто не слышит. Что, конечно же, хорошо. Потому что какое кому, на хрен, дело.

Когда он затихает, я осматриваю авторитетное тело на предмет наличия оружия. На сей раз оно при хозяине, и я наконец-то – пусть даже теперь это и не вызывает обещанного восторга у Лины – становлюсь нормальным парнем. С пару секунд раздумываю, не произвести ли действие, диаметрально противоположное всей сути моего только что произнесенного экспрессивного монолога – а именно, контрольный выстрел из «макара» в извалянную в пыли и блевотине авторитетную голову. Да нет уж, тварь, не дождешься. Тем более что с Лины на сегодня и так достаточно. А что делать с царьком, пусть решит Азимович.

Которого, разумеется, теперь снова вспугнули федералы.

Потому как что-то пошло не так. Что-то изначально было неправильно. Я не знаю, что именно, но чувствую.

– Поедемте в номера, сударыня. – Я подхватываю вконец измочаленную Лину под мышки, волоку в подъезд. – Давайте посмотрим, как живет местечковый Аль Капоне. Вдруг мы найдем у него дома глоток-другой настоящего контрабандного McCoy. Не знаю насчет вас, мэм, а вот для меня это сейчас как раз то, что нужно.

Когда мы поднимались по лестнице, меня нежданно-негаданно накрыл самый последний флэш-бэк – даже не P. S., a P. P. P. S под всей этой странной накуркой. Во флэш-бэке маленький Стас рассказывал на диктофон стишок про Вилли Винки.

Это было в тот же вечер, да. После катания на качелях, мороженного на футболке и игры «Не разбуди папу». Через час после просмотра мультфильма «В поисках Немо», через полчаса после поедания макарон с сосисками и минут за сорок до того, как у него заболела голова… «Крошка Вилли Винки ходит и глядит, кто не снял ботинки, кто еще не спит…» Вот видите, как хорошо я, оказывается, запомнил тот день.