Евангелие от обезьяны

Водила, лица которого я так до сих пор и не увидел, тормозит у витрины ларька, оставив танцующую биомассу слева по борту. Молча кивает огромной бритой головой со шрамами и складками на шее, вид которой – даже вид сзади – не вызывает желания спорить.

В ларьке, судя по выстроившемуся в очередь контингенту, продают не что иное, как наркотики. Мысль сию, не успевает она зародиться в моей голове, подтверждает только что обслуженный покупатель. Он с блаженным лицом дебила отходит от ларька к ближайшим «Жигулям», раскладывает на капоте кухню и перетягивает жгутом тощий бицепс на левой руке: в Москве такую картину я последний раз видел в приснопамятные девяностые, еще при необожествленном Азимовиче. Трясущейся правой лапкой похожее на Горлума существо готовит раствор, греет на зажигалке ложку. Когда шприц, потыкавшись с полминуты по непригодным к использованию дорогам, наконец находит живую вену, я даже вижу, как кровь смешивается с раствором в его полупрозрачном цилиндре. Почти так же делал Джон Траволта в «Криминальном чтиве». Только то действо имело место в красном «Малибу» 1964 года и сопровождалось божественным саундтреком от The Centurians, а это производится на капоте дрянных «Жигулей» с озвучкой советского эстрадного щеголя. Такого же второсортного, ненужного и забытого Богом, как и местность, в которой все это происходит.

– Я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР! – голос певца тонет в экстатическом хоре подпевок, изрыгаемых танцующими, а клиент ларька забывается в приходе, выронив на землю шприц и зайдясь в неземной неге и наслаждении. Из уголка рта повисает бульдожья слюна, отражает куцый свет витрин. Тянется вниз, роняет половину, подтягивается снова кверху под действием силы поверхностного натяжения. И где-то на полпути замирает, повибрировав, в виде налипшей на подбородок капли сапожного клея. Матово отсвечивающего, неземного и с пузырьками внутри.

Признаться, обладателю подбородка я отчасти завидую. В данный конкретный момент у него, в отличие от меня, нет ни одной проблемы.

Когда захлопываются двери за скуластым и тем гопником, который составлял нам компанию на заднем сиденье, водила нажимает на центральный замок и запирает нас внутри машины. Разумеется, кнопки замков на дверях вырваны с корнем: салон откроется не раньше, чем Сухроб разлочит систему.

Лина пинает меня коленкой и толкает под локоть, строя рожи так, чтобы труп не увидел их в зеркале заднего вида. Видимо, намекает она на то, что я сейчас должен разбить эту каменную шрамированную голову при помощи подручных средств, завладеть «Приорой» и уехать на ней вон из прокаженного Инсмаута. Похоже, перепуганная девушка напрочь забыла, зачем мы здесь.

– Рюрики, Романовы, Ленин и Сталин – это моя страна, – заходит на второй куплет певчий птах. – Пушкин, Есенин, Высоцкий, Гагарин – это моя страна!

Я вдруг абсолютно не к месту и не ко времени думаю, что пословица «Надежда умирает последней» в корне неверна. Потому что последними умирают имперские амбиции русского народа-богоносца, живые даже в стране мертвых. После ядерной войны на земле останутся тараканы, крысы, алкоголики и иррациональная вера русских в выдуманный ими Особый Путь и Великое Объединение недоразвитых народов.

До войны я об этом не думал и впервые осознал только после перемирия. Тогда люди, каждый из которых терял на войне родственников, детей, друзей, дома, конечности и человеческое лицо, вопреки законам эволюции решили на референдуме не разбегаться с противником, а продолжать строить алогичный и противоестественный Союз Нерушимый. Не поперхнувшись проглотили даже принцип городских автономий, выдвинутый муслимами как условие своего невыхода из СССР. И главное, что все это даже нельзя было свалить на онистов – ведь те, здорово обгадившись на войне, со страху в первый и последний раз позволили людям решить все самим. Воистину, идиотизм – восьмой смертный грех. Причем такой, за который всегда платишь при жизни, – чему я сейчас и наблюдаю прямое доказательство. Только здесь, на самых дальних задворках потемкинской стройки века, грех и расплата следуют не друг за другом, а параллельно друг другу – синхронно и одновременно, слившись в единое целое и закольцевавшись в какой-то дьявольский бесконечный луп.

От напыщенной евразийской частушки осоловевших мертвецов по-настоящему прет. Срывая голоса, они подпевают, братаются, обнимаются, дерутся, ширяются и пьют; это не слэм и не пого, но, верите вы или нет, именно такое единство музыки, текста и эмоций аудитории я видел в лучшие времена на концертах-стадионниках самых крутых рок-звезд.

За несколько «Жигулей» от нас на капот заваливают полуобморочное тело пергидрольной блондинки, срывают с нее юбку и становятся в очередь. Мочалка неухоженного лобка уныло топорщится в разные стороны, точно колючки ежа. Первый из очередников молниеносно пристраивается к колючкам и производит быстрые фрикции в такт перечислению имен Великих: Пушкин… Есенин!.. Высоцкий!!. Гагарин!!! Аоэхх!

Очередь перестраивается, окружает совокупляющихся и подбадривает братуху одобрительными выкриками. Почти сразу же и сам братуха, и осеменяемая им блондинка исчезают из поля моего зрения. Виден только задок «Жигуля», качающийся на прогнивших рессорах так, как сможет не каждый американский дредноут из рэпперских клипов.

– Какой ужас! – шепчет мне в предплечье Лина. Кожу обдает горячим воздухом. Так бывает, когда в парилке подуешь себе на руку.

– Это не ужас. Это мечта идеологов советского лайфстайла, – отвечаю в голос. – Победивший евразийский интернационализм. Торжество имперского духа при полном равенстве доходов, которых ни у кого нет, и национальностей: каждой твари по паре, и у всех равные шансы сдохнуть от пули. Даже странно, что онисты отрицают существование этого места. Им стоило бы, наоборот, провозгласить его эталоном и отстроить по его образцу всю страну.

Бритоголовый водила на мои слова, как я и предполагал, не реагирует – скорее всего, попросту их не поняв. За стеклом справа от нас усатый мертвец, явно старший, чем большинство присутствующих, с воплем «Ээх, ёп!» срывает с себя кепку и бросается топтать ее неистово, с остервенением и отрешенной осовелостью в глазах, как будто топчет не кепку, а самого дьявола. Спустя несколько секунд он начинает в голос плакать; крики «Блядь!» срываются на фальцет, слезы экстаза обильно текут по пшеничным усам а-ля комдив Котов. Со стороны кажется, что усатый плачет водкой.

Танцуют в основном славяне, но по обочинам площади косяками шатаются люди разных национальностей. Само собой, этих песня не вставляет столь же кардинально; сей факт заметен по набыченным лицам и напряженным походкам. Один лишь только Сухроб, пребывающий в образе молчаливого крутого громилы, вдруг разрывает шаблон, неожиданно начав барабанить пальцами по рулю в такт незамысловатому великодержавному распеву:

– Олимпийское золото, старты, победы – это моя страна. Жуков, Суворов, комбайны, торпеды – это моя страна!

К заднему крылу нашей машины зигзагами подходит, подергивая конечностями, беженец, находящийся в той стадии опьянения, которая предшествует смерти от передоза или интоксикации. Наведя резкость, неспешно расстегивает зиппер, высовывает небольшой член и начинает мочиться. Урина звонко струится по ржавому металлу «Лады-Приоры», перемещаясь синхронно раскоординированному телу с крыла на колесо, с колеса на заднюю дверь. Одна капля затекает в салон через щель в приоткрытом стекле и робко скатывается за пластик обивки; по обратной же стороне стекла бегут целые потоки. Лина спешно отодвигается как можно дальше от орошаемой двери и вжимается в меня, как моллюск в раковину.

Сухроб передергивает затвор, но водительскую дверь пока не открывает: боится, что брызги мочи попадут в лицо, ждет, пока писающий закончит свое дело. Когда это происходит – а происходит это нескоро, певец успевает прохрипеть целый припев и дойти до речитатива «Глинка, Толстой, Достоевский, Чайковский, Врубель, Шаляпин, Шагал, Айвазовский», – Сухроб открывает дверь и убивает писающего выстрелом в голову. Тот падает, так и не успев заправить в штаны член, и остается лежать на спине, выставив срам в туманное небо прожаренного ночного Подмосковья.