Евангелие от обезьяны

– Ты откуда, братан? – задевает меня плечом коренастый трупак среднего роста, с реденькой монголоидной растительностью на скуластом рябом лице, которое я в подсвеченном фарами молоке идентифицирую скорее как киргизское, нежели как бурятско-якутское. Остальные встают полукругом, покуривая и поплевывая в картинных позах. Классика жанра, казавшаяся бы смешной, случись она в местности, где действуют хотя бы примитивные социальные институты. Но в Зомбаланде их нет, здесь царствует первобытнообщинный строй с вкраплениями рабовладельческого и феодального. Я как раз собирался объяснить это Лине, чтобы оправдаться за избиение зомбака. Но, вот незадача, не успел.

– Из Москвы, – отвечаю с претензией на гонор, понимая, впрочем, что последний в Стране мертвых бессилен.

– Москва большая, – сплевывает киргиз.

– Охуенно большая, – соглашаюсь. И молчу.

– Слы, ты меня че, рамсануть хочешь? Ты че, бля, не можешь на вопрос ответить? Я тебе, бля, нормальный вопрос задаю, слы? Че ты бычишь?

Мертвецы берут нас в плотное кольцо, двое достают пушки и клацают затворами. Все пятеро исторгают в пространство невыносимый микс из запахов пота, чеснока, перегара и провонявших кроссовок, многократно приумноженный горячим воздухом.

Сзади в мой икроножный сустав тычется бампер машины, которая, как я абсолютно некстати теперь замечаю, и впрямь оказывается убитой «Ладой-приорой». Линия сгиба капота изрыта оспинами коррозии; кто за рулем, по-прежнему неясно. Зато абсолютно очевиден тот факт, что мне не избежать некоторых финансовых трат. Ничего, я к этому подготовился.

Достаю из широких штанин пятитысячную купюру, протягиваю трупам:

– Еще две таких же у меня в тачке. Она стоит у поста дорожной полиции, самим вам к ней не подойти. Синий «Ягуар». Бабло отдам, если приведете нас к тому, кто у вас здесь за главного, ну или хотя бы за одного из главных. Так, чтоб нас никто не тронул.

Зомби обсуждают что-то на своем языке. Один отходит на пару метров и клацает пальцем по мобиле, потом бормочет что-то в трубку. Не надо быть Эркюлем Пуаро, чтобы понять: уродцы проверяют, действительно ли наличествует описанный мною «Ягуар» среди машин, стоящих у поста дорожной полиции. Уж будьте покойны, милые животные: Большая Синяя Акула на месте. Смотрите, исходите слюнями. Без меня вам к ней не подойти, даже если отберете сейчас ключ. Дорожная полиция имеет негласный приказ пресекать правонарушения в среде беженцев путем отстрела оных беженцев, если хотя бы одно их слово или действие покажется ей подозрительным. Вам сие известно как никому в этом мире.

– Двадцать пять косых, – наконец объявляет скуластый.

– Семнадцать пятьсот, – торгуюсь я, чтобы не дать им заподозрить меня в намерении не заплатить им больше ни копейки (а я собираюсь поступить именно так). – У меня всего двадцать, и еще нужно на бензин.

– Э ты, слы, – пальцует киргиз, – какой бензин, блят? Тебе надо быть рад, что жив уедыш, братан! Двадцать или щас здесь останышся крыс кормить.

– Да уж, крысам у вас здесь и вправду нечего жрать. Хорошо, двадцать, – соглашаюсь, подумав. Двое пацанов остаются курить у дороги, нас заталкивают на их места и везут в сторону хрущевок.

«Приора» внутри еще более чудовищна, чем снаружи. Амортизация отсутствует полностью, равно как и звукоизоляция; ржавый глушак исключает любую возможность беседы, да мы и не беседуем. Трясемся на колдобинах, от которых у любой другой машины уже давно выбило бы шаровые опоры, любуемся обрывками пейзажа, выхватываемыми ксеноновыми фарами. Больше никакого света здесь нет. Ну а что? именно так и должна проходить экскурсия в прямую кишку цивилизации. Мне вдруг вспоминаются комнаты ужасов в луна-парках ранних восьмидесятых, когда трясущаяся тележка везла вас по мраку, а из него вываливались скелеты и монстры из папье-маше: оно!

С удивлением замечаю, что беженцы живут в самодельных фанерных коробах. Не знаю, чем не понравились им хрущевки, из которых после войны поочередно бежали сотрудники НИИ, пролетарии и гастарбайтеры, но все строения выше двух этажей здесь выглядят как в Чернобыле. Разбитые окна, высаженные двери, горы антропоморфного мусора у пустых подъездов. Плюс к тому – граффити из заборных фаллических символов, интернационального слова «Fuck» и диковинных названий местных банд. Мне запомнилось три: Moldavanka, Block 18 и Taj Mahal Crue. Хотя банд здесь, надо полагать, бесчисленное множество. Учитывая разношерстность национального и религиозного состава трупаков, районов-кварталов с местечковыми царьками здесь лишь немногим меньше, чем квадратных метров.

Время от времени фары выхватывают из темноты компании молодых зомбаков, кучкующихся по обочинам вокруг обшарпанных «Жигулей», прыгающих на чьих-то распластанных телах, восседающих в позе орла с сигаретами, бутылками, шприцами и косяками. Всякий раз они кидают неприязненные взгляды на наше авто; их одурманенные глаза в свете фар блестят, как у вампиров из трэш-ужастиков категории «Б».

Очень хорошо, что в Зомбаланде нет работающих светофоров. Я бы не очень комфортно себя чувствовал, остановившись здесь хотя бы на минуту. О Лине и говорить нечего: она сдавливает мою руку так, словно пытается выжать из нее сок. Я начинаю всерьез переживать, как бы она не обмочила сиденье «Приоры». Потому что вот это уже будет неприятно.

Впрочем, если абстрагироваться от попутчиков, то вояж не лишен познавательности. Мусульманские локалки хотя бы показывают в теленовостях. А Зомбаланд вы не увидите нигде, даже в журнале «Вокруг света». Официально его нет, и любое упоминание о нем расценивается как разжигание розни, клевета и подрыв устоев государства, утверждающего, что такого в Великой Советской Империи быть не может. Немногочисленных дурачков-энтузиастов, поверивших онистам и решивших полазать по окрестностям МКАД с фотоаппаратами, еще ни разу не находили; соответственно, их фотосвидетельства Жизни За Гранью до человечества тоже пока не дошли. Вот почему колонии беженцев – или Страна мертвых, как все их величают, – нечто вроде параллельного измерения, о котором все знают доподлинно и четко, но подтвердить это знание эмпирическим путем никто не спешит.

По мере приближения к тому месту, над которым я еще с Ярославки безошибочно угадал зарево цивилизации, начинают появляться одиночные огни. Очевидно, мертвецы украли электричество, присосавшись к одной из подмосковных ЛЭП, и провели кабель в центр своей колонии. Я замечаю несколько работающих придорожных фонарей, а вслед за ними – о, эврика! – из-за угла очередной развороченной хрущевки выплывает целая площадь, освещенная по периметру не только фонарями, но и отсветами витрин сколоченных из вторсырья ларьков.

Картина сопровождается звуками ожидаемо несвежего советского попса. Он льется из репродуктора, который подвешен на столбе посреди площади. Примерно из такого же давеча лился голос муфтия Зиязитдинова на Большой Ордынке.

– Украина и Крым, Беларусь и Молдова – это моя страна, – раскатывается над площадью патриотический хрип вдохновенного гоп-певца. – Сахалин и Камчатка, Уральские горы – это моя страна! Красноярский край, Сибирь и Поволжье, Казахстан и Кавказ, и Прибалтика тоооо-жеее ...

Под столбом человек двести-триста мертвецов славянской внешности зашлись в самозабвенной пляске.

– Это что? – спрашиваю, не в силах отделаться от ощущения, что попал в лавкрафтовский Инсмаут – город зла, все жители которого поражены инфернальным вирусом и скоро превратятся в рыб.

– Русский дискытека, бля! – весело отвечает скуластый, повернувшись к нам с переднего сиденья и дыхнув в лицо таким помойным ароматом, что я тут же жалею о заданном вопросе. – Сейчас ваши гуляют, потом Средний Азия будет гулять, молдавы, Кавказ. У каждого свой день. Сначала все вместе дискытеки делали, но там трупы некому убирать было, лежали, гнили. Воняло, нна. Теперь труп меньше, убирают нормально, нна. Сиди здесь, братан, из машины не вылезай лучше, вообще не рыпайся, да? Мой кент с вами останется, но если пацаны ему за вас предъявят, он подставляться не будет, да, Сухроб?