Страница 38 из 108
– Слууушай, слууушай! Я вчера такооое на шесте выполнила! Ты закачаааешься!
Минут пять я стою в коридоре напротив автомата для продажи шоколадок, пытаясь сделать вид, что заклинило монетоприемник, и слушаю, как Аня в красках расписывает такой же одинокой и некрасивой подружке на том конце провода, чем поул-дэнс отличается от шестовой акробатики. Бедная девочка. На моей памяти ни один из мужчин, ради которых произносились эти монологи, ни разу не проявил к ним и капли интереса.
Наконец Аня заканчивает. С минуту мы болтаем на общие темы, одной из которых стало – surprize! – сильно шатающееся под Пороковым кресло. Аня говорит, до руководства якобы дошли слухи о странном случае, когда некую клубную куртизанку с дурной репутацией видели в «Калине Москоу» в обществе наглухо обсаженного амфетаминами Воротынцева; оба были чрезмерно разговорчивы, показывали бомонду порнуху в интерьерах, напоминающих интерьеры переговорной комнаты «Новосибирск», и анонсировали ее как кавер-стори следующего номера «Гедониста». Начались вялотекущие, но неприятные разборки. Именно ими, по словам Ани, и объясняется навязчивая идея Эрика прогнуться и взять эксклюзивное интервью у диджея Азимута – персоналии, равных которой в «Гедонисте» не было со дня основания.
– Похоже, подонок допрыгался, – замечаю злорадно, про себя признав, что легенду Эрик выдумал отменную. История про приключения Воротынцева в «Калине Москоу» – чистая правда. Сие известно мне доподлинно: амфетамины тогда были разнюханы при моем активном участии на приборной панели тестируемого «Колесами» «Порше-Кайен Хайбрида». На нем я, собственно, и привез парочку в кабак, получив сочную дорожку в качестве платы за VIP-такси.
В конце концов Аня дает мне трубу. Я покупаю ей капуччино в кофе-машине, чтоб не скучала, отхожу на безопасное расстояние и набираю первый из номеров.
– Лелечка?
– Кто это… Ой, Алекс! Как я рада тебя слышать! Сколько лет?
– Всего-то два.
– Как так – два?
– Ровно два года назад я звонил тебе, чтобы пригласить к нам в гости. Пытались собрать старую гвардию. Ты не смогла.
– Да, слушай… У меня тогда…
– Да и хрен с ним. Неважно.
– Как прошло, кстати?
– Да никак. Остальные тоже не смогли.
Я уже говорил, что мой хронический пунктик – насморк из ностальгических соплей. Вот и сейчас ничего не могу с ним поделать. Звоню дородной матроне с тремя детишками и служебным «Вольво S60», а вижу озорную бестию с точеными сосками, зажигавшую со мной до утра под стволом танка на Поклонной горе, читавшую наизусть Бродского на подворье Марфо-Мариинской обители и бесновавшуюся под Yellow Trip на крыше новоарбатской многоэтажки, извиваясь вокруг опоры красного вертолетного фонаря, точно стриптизерша вокруг шеста.
Мммм, детка. «Какими-мы-были-какими-мы-стали». Пошлое клише, но это реально ранит. Потому и не пишу без необходимости – такой, как сегодня – людям из той, довоенной, Азимовичем освященной жизни. Знать не хочу, кто они сейчас, и не хочу дать знать, кто я. Пусть лучше всегда остаются тогдашними. Глупыми и сексуальными, как мертвые рок-иконы.
– Ну, а как ты?– задает дежурный вопрос матрона-бестия. Ей проще – она никакими соплями не страдает.
– Все там же. Сижу на «Колесах», ххах.
– А как… – (Она, конечно, не сразу вспоминает, как зовут моего ребенка). – Как… Стас?
– Все так же.
Повисшую паузу я использую, чтобы на первом же этапе, пока пластинка не раскрутилась до критических оборотов, оборвать словоблудие из пустых фраз, приличествующих при разговорах со старыми друзьями. Да и деньги не мои – чужие.
– Слушай, Лелечка. Я что звоню-то. Помнишь прикол этот наш: «Я все могу терпеть, но это…»
– «Я хочу отлить!» Ах-ха-ха-ха! Ну конечно, помню! Такое разве забудешь?
– Ну так вот, у меня к тебе странный вопрос. Не удивляйся и не думай, что я стал психом, но… Где Азимович сказал это в первый раз?
– В первый раз?
– Да. В первый раз.
Это была обычная крылатая байка – из тех, что есть в любых молодежных коллективах (а иногда даже и не в молодежных, если у их членов сохранились хорошие отношения и более-менее общее чувство юмора). Они даже не обязаны быть особо смешными, эти байки, – им достаточно просто выстрелить в правильный момент и, что называется, быть в тему. Какая-нибудь мелочь, какой-нибудь невнятный выкрик или невольная оговорка может взять и ни с того ни с сего стать чуть ли не гимном поколения. В нашем случае культовая история была простой, как правда. Азимовича куда-то несли, он был в алкогольной коме, но на полпути вдруг приоткрыл один глаз и на потеху публике изрек: «Я все могу терпеть, но это… Я хочу отлить!»
И все. Да, я знаю, что не смешно – мне и самому теперь не смешно. Но тогда эта глупость облетела всю тусовочную молодежь Москвы за каких-то несколько часов и на долгие годы стала источником хорошего настроения для всех, кто в теме. Ни почему, ни по какой причине. Просто впитала в себя какие-то правильные, актуальные на тот момент флюиды, и только-то. И не надо лезть в дебри, пытаясь найти в этом логику и скрытый смысл.
Беда в том, что до нас, как и для остальных 99% посвященных, прикол дошел по наслышке. При самом произнесении фразы никто из наших не присутствовал – в тот вечер бесноватого пророка-тусовщика сопровождали не мы. И все имена второстепенных персонажей, равно как и место действия, мне без помощи зала сейчас уже не вспомнить. Однако теперь выясняется, что и у зала те же проблемы с исторической идентификацией. Потому что Лелечка, поморщив (я в этом почти уверен) некогда изящный носик на том конце провода, задумчиво выдыхает:
– Хм. А ведь и не вспомнишь сейчас уже. На какой-то тусовке…
– Это понятно, что на тусовке, – перебиваю ее. – Он тогда без тусовки в году обходился минут десять. Но на какой именно? И где?
– А тебе зачем? Написать что-то про него нужно, да?
– Ага. Что-то вроде того.
– Слушай, ну я не помню. С ума сойти. Вроде такой культовый прикол, а – не помню… Позвони Бобу, он должен помнить.
– А кто именно его тогда тащил?
– А ты спрашиваешь, потому что он вернулся?
– Ну конечно!
– Ой… А что, это он тебя просил узнать, да?
– Нет. Он, к сожалению, на меня пока не вышел. – Сколь гениальным ни был бы мой внутренний конспиратор, он до обидного быстро пасует, как только речь заходит о моем прошлом; это еще одно следствие того самого хронического недуга. – Но, как бы тебе сказать… я сам хочу на него выйти, Лелечка, понимаешь? И вот поэтому-то мне нужно…
– Точно помню, что кто-то не из наших. Из другой тусы. То ли из доскеров, то ли из панков кто-то. А может, то вообще какие-то скины были или фанатье. Или, наоборот, из интелей. Мы с ними только по касательной как-то…
– Вспомнишь – позвони на этот номер, ладно? Попроси девочку сообщить мне об этом лично, не используя телефон, корпоративную почту и коммуникатор, ладно?
– Хорошо. А если использует, то что?
– Тогда… Тогда об этом напишут враги из других редакций. Я был его другом. А напишет какой-то хер с бугра. Несправедливо?
– Несправедливо. Слушай, Алекс…
– Да?
– Пора бы уже как-нибудь…
– Конечно, обязательно. У тебя есть мой телефон?
– Есть.
– Нет, потому что тот, который у тебя – это старый, корпоративный. Я теперь на личном, контору жаба задушила платить. Запиши номер, – и я зачем-то ей его диктую, хотя прекрасно понимаю, что она никогда его не наберет. – Но это только для личных звонков, если вспомнишь по Азимовичу – звони девочке на тот, что определился… Это важно, честное слово. Это просто охренительно важно… Ну, и у меня твой телефон теперь тоже есть. Так что созвонимся!
– Ну пока! Рада была тебя слышать. Звони, не пропадай!
– А уж я-то как рад… кхм. Не пропаду, нет. И ты звони.
Как всегда, осадок после таких разговоров горький и неприятный, похожий на пережженный кофе. В отличие от мистера Эдвардса, я вполне реален. В этом проблема. Почему нельзя, как все остальные, просто взять и примириться со своим мертвым прошлым?