Евангелие от обезьяны

– Ладно, сейчас опущу, – соглашается Азимович. – Только скажу тебе сначала одну вещь, – добавляю я уже от себя. – Я не знаю, зачем ты сюда пришел и кому за что хочешь отомстить. Но вон там, в том кабинете, стоит мальчик пяти с половиной лет, у которого сегодня обнаружили неоперабельную опухоль мозга и которому осталось жить не больше года. Он мой сын. Так вот, если ты пришел сюда убивать детей, начни с него. Серьезно. Я опущу пушку, ты войдешь и убьешь моего парня. Это не шутка. Только сначала скажи мне, что да, блин, я понял тебя правильно, и ты действительно пришел убивать детей.

Он стоит, таращится на меня своими черными маслинами, и гулко дышит, и ничего не говорит. Возможно, с ним сейчас происходит то, что называют разрывом шаблона. Не знаю. Я не психолог.

– Я не сабираюс убивать, – изрекает он наконец. – Я не хочу убивать дэтей. Я хочу, чтоб нас не взырывали. Чытоб мой народ не убивали, суки, пидоры кончэные. Мы пирышли прэдявить тырэбования, брат. Мы ничего вам нэ сдэлаем. Я личыно зуб даю, мы вас палицэм нэ тыронэм.

Он произносит это уже спокойно, почти без агрессии.

Эта музыка до сих пор действует, хотите вы того или не хотите. Не шокирует и не убивает наповал, как раньше, но по сей день работает. Тихо и без помпы выполняет магические функции. Почти как Героинов разъем, только во сто крат совершеннее.

И во мне теперь борются даже не два, как давеча на Алтуфьевском шоссе, а целых три альтер эго.

Первое – бездумное, послевоенное и циничное – говорит, что нельзя опускать пушку. Что это враг, которого надо сначала убить, а потом думать зачем. Что надо целиться в глаз и жать на курок прямо сейчас.

Второе уговоривает выключить телефон, начать бычку, сделать несколько шагов назад в кабинет и вернуться к плану «А». У этого второго «я» по-прежнему есть умирающий ребенок и самые худшие карты, которые верховный крупье способен выдать живому существу. Есть удушающая перспектива серого, пропахшего лекарствами и памперсами постельного ада с бесконечными днями мучений самого любимого человека на земле. Это второе «я» – оно из всех самое трезвое.

А третье я уже совсем позабыл. Оно пришло само, я его не звал – пшик, фантом, парижский флэшбэк из минувшего. Выполз с рингтоном из телефонной трубки, как ужас в фильме «Звонок». И у этого третьего, беззаботного и не нюхавшего пороху придурка снова полные карманы наивной идеалистиеской веры. Не в то, что дети прекратят болеть и умирать, конечно – это глупо даже для него. Зато он верит в другое.

Черные маски, автоматы, убийства, взрывы, бетонные стены и колючая проволока, потоки дерьма, тонны ненависти, Гималайские горы жадности и Ниагарские водопады властолюбия… Мой третий верит, что всего этого может не быть. Как не было в те пару лет на рубеже веков, когда по миру танцевал веселый раздолбай, арлекин с Арк де Триумф, обещавший этот мир сделатьи обещание свое выполнивший… Он знает, этот третий. Он пробовал. На себе испытал.

Как там писал про таких Рефкат Шайхутдинов? А прямо за ними горы трупов, ну и что? Они воняют, ну и что? Там, в этих барханах из человеческих отходов – матери, братья, отцы, друзья, ну и что?Вот такой он, этот мой третий. Только к списку мертвых родственников Бар забыл добавить детей. Он смотрит на Стаса, этот долбанный Третий, через стену смотрит, по ломаной траектории, огибая косяк и заходя взглядом в кабинет. И плачет, и склоняет голову, и прощается, и тоже говорит: «Ну и что?»

Он говорит: тебе не надо торговаться, парень, тебе надо верить. Ты не знаешь во что? Странный вопрос, братишка: ведь людям полагается верить в Бога. А это подразумевает не одно лишь нудное нытье в попытке выцыганить личную индульгенцию. «Боже, спаси и сохрани». «Боже, помоги-помоги», как нищий на паперти. Нет уж, парень, хрен тебе! Верить в Бога – это не только попрошайничать у церкви, но еще и выполнять его заповеди. А ведь их в этот раз он придумал не так уж много, брат, совсем чуть-чуть – всего-то одну!

Да, ты не спасешь своего сына – но разве можно верить ради чьего-нибудь спасения, из корыстных побуждений? Разве можно заключать с Богом сделки, как с биг-боссом на работе или с чиновным онистским бонзой при получении тендера: я тебе лояльность, а ты мне маленькое чудо?

Скажешь, никакого Азимовича нет? Но ведь ты с ним встретился именно в те единственные полчаса, на которые выпал из сюжета «Евангелия от Обезьяны». Вот в чем все дело. Ты хотел его встретить и ты его встретил – просто в другой реальности. Не в той, которую нам всем написал Бар... Вот что он вещает у меня в башке, этот фантом. Крутит старые виниловые пластинки. И мне вдруг – впервые за очень долгое время – вопреки всяой логике становится на удивление легко.

Этот Третий…

Понимаете, он был, конечно, глупее. Он ничего не умел делать и тупо шастал по миру, ловя халяву и везение дураков. Он жил в иллюзиях и не знал людей… Но именно поэтому он был лучше, чем я сейчас. И именно поэтому он прав.

Твою мать. Вот ведь... твою мать.

И я опускаю пушку. И стою не двигаясь. И смотрю в глаза в прорезях, которые снова с частотой крыльев бабочки моргают, счищая капли пота с белков.

Этот мой Третий – он выигрывает. Забытая темная лошадка выскочила как черт из табакерки и обскакала умудренных жизнью конкурентов на полтора корпуса. Я не знаю, почему так произошло. Отказываюсь понимать. Но факт: сегодня он сделал всех. Не только меня.

Потому что маска наконец вытирает пот – той рукой, в которой нет «калашникова» – и как-то почти устало произносит:

– Нас мыного тут. Есыли я вас отпущу, ви все равно не дойдетэ до выхода. На кого-нибуд нарыветес. – И внезапно без всякой связи добавляет: – Э, слюшай, зачем он нас высех так кинул, а?

А мне кажется, что за окном стало еще спасительно-темнее. Но я все еще не решаюсь перевести туда взгляд, чтобы убедиться. Сужу по теням, побежавшим по стенам рядом с разрезами человеческих черепов.

– Он нас не кинул, – объясняю непонятно зачем, ведь сейчас не самое удобное время для теологических диспутов. – Мы всё поняли неправильно. Мы думали, это он принес войну, ругали его и проклинали. А на самом деле война назревала уже давно, и он был послан, чтобы ее предотвратить. Но не предотвратил – а смог лишь оттянуть на пару лет. Потому что не проконтролировал, чтобы мы выполнили свою часть работы. Мы должны были создать новую религию, но отвлеклись на склоки и шоу-бизнес. Такая вот тема, брат.

Маска снова молчит. Наверное, пытается осмыслить. Не думаю, что у него получится. Ну и ладно.

Из-за стены – там, где в углу по-прежнему кучкуется моя семья, тесть и три врача – не доносится ни шепотка. Не звучит даже Стасик, у которого весьма своеобразное представление о значении термина «рот на замок», и промолчать дольше минуты для него все равно, что для половозрелого мужчины прожить год без секса.

Бедные, они так там все перепугались. Пора обсудить более приземленные моменты, наверное. Я делаю еще один медленный шаг вперед и чуть в сторону.

– Мы можем просто взять ключ от одного из кабинетов, которые закрыты. Среди нас главврач, у него должны быть все ключи. Мы зайдем туда, запремся и будем сидеть тихо и ровно, не рыпаясь, пока все не закончится. А ты скажешь своим, что в этом крыле никого не нашел. Давай так, брат. Не делай того, о чем будешь потом жалеть.

Он стоит и раздумывает. Ноздри под маской продолжают по-конски раздуваться, но теперь уже скорее от банальной нехватки кислорода. Трудно дышать жженым торфом через маску в сорок градусов тепла.

И только теперь я замечаю, что телефон уже давно не звонит.

Азимут больше не играет; приход улетучился, наркота отпустила, сеанс терапии вселенской любви завершен. Всем спасибо, все свободны.

Но маска все еще раздумывает, понимаете? Не поднимает оружие. И я свое – тоже не поднимаю.

Толя… Пожалуйста, студент, набери меня еще разок. Я верю – у тебя хватит ума. Ну пожалуйста. Я заправлю тебе второй бак на свои деньги.