Евангелие от обезьяны

Он не уберет палец с курка, пока не опустошит весь рожок. Чистая психология. Я видел такие глаза на войне и хорошо знаю, чего от них можно ожидать. Он на взводе и если начнет стрелять, то по своей воле не прекратит.

«Они жили долго и счастливо и умерли в один день»… Ну, может и не очень долго и не совсем счастливо, конечно. Ничего, я готов сбить цену. Ладно, уговорили! мне не надо долго и счастливо. Мне б только, чтоб умереть в один день с моим ребенком.

Вера? Она, несмотря на все ее недостатки, будет так же рада. Аристарх? Старик немного поскучает без Вериной матери, у них совет да любовь, как в книгах про тех, у кого жизнь удалась. Но в любом случае ждать благоверную ему придется недолго: возраст.

Остальные? Да плевать я хотел на остальных. Вы не смогли мне помочь, а я не могу помочь вам. Это не месть. Это жизнь. Я всего лишь хомо сапиенс, ребята.

И не пугайте меня адом, в который я попаду, подставив под пули невинных людей. Хуже, чем сейчас, ни в каком аду мне уже не будет.

– Ытты, – сипит испорченным чайником человек с глазами-маслинами, – ыттты. – Сипит в голос, как бы алогично это ни звучало. Ну да, слова сейчас надо чем-нибудь заменить, а как же.

В одну из прорезей маски из-под набухшей от влаги ткани втекает капелька пота. Неспешно заползает в уголок черного правого глаза. Уродец начинает часто смаргивать, точно школьник, который описался у доски и вот-вот расплачется. Да уж, представь себе: погодную аномалию никто не отменял даже для отмороженных воинов Аллаха. Я словно бы вижу воочию, как под этой синтетикой у него сейчас плавится мозг.

«Ты всего лишь человек, парень... Делай, что должен… Ты слишком недолго верил…»

А знаешь – на самом деле это просто слова. Набор мантр для второразрядного дешевого аутотренинга, звучащий чем дальше, тем иллюзорнее.

Радислав, мать его, Гандапас. Абсурдное сочетание звуков.

Всё.

Вера закончилась. Все билеты проданы, ждите нового завоза.

Всё рано или поздно исчерпываешь до дна. Когда-нибудь ты привычно откроешь утром последнюю бутылочку веры и вдруг обнаружишь – гляди-ка! – что пойла больше не осталось. Потому что ты вылакал всю веру еще вчера, а новой дозой затариться забыл, и даже похмельные капли на донышке куда-то выветрились, высохли за ночь. Сорок градусов веры испарились в сорока градусах Цельсия, как с двери той «Приоры» в Зомбаланде давеча испарилась моча новопреставленного мертвеца. А потом откуда-то приходит такая вот маска, и смотрит на тебя ненавидящими черными глазами – и ты говоришь: а давай. А и хрен с тобой! Может, ты и прав, говнюк.

Внезапно с неба исчезает солнце. Мутные тени сливаются в кашу, а из немногочисленных оттенков окружающего серого исчезает розовый. Последние несколько недель он заменял Москве солнечный свет. А теперь вот его вдруг не стало. Значит ли это, что бледно-желтый диск в горелом небе наконец-то закрыла туча и случилось то, чего вот уже много дней ждет мегаполис, высунув язык, как миллионоглазый изможденный пес? Я не знаю, я не могу повернуть голову и посмотреть. Мне нельзя отводить взгляда от маски.

Только один сантиметр в сторону. Давай! Твой ход, парень. Молчанка и так уже затянулась, тебе в любом случае надо что-нибудь сделать. Иначе он решит, что ты блефуешь, очухается от ступора и примет какое-нибудь свое решение. Например, убить одного тебя и взять в заложники всех остальных. А потом освободить. Чтобы медленное умирание ребенка омрачилось еще и твоей никчемной кончиной. Чтобы его скручивало судорогой не только от физической боли, но и от тоски по тебе... Что скажешь? Ты этого хочешь, да?

Но когда курок эрикова пугача проходит две третьих пути от верхней мертвой точки до щелчка, из левого кармана моих джинсов неожиданно начинает наяривать Yellow Trip. Вы позвонили очень вовремя, господа. Кем бы вы ни были.

И все непостижимым образом меняется.

По немой тишине – я не знаю, когда здесь еще стояла такая тишина – рингтон расплывается ненасытным агрессором, заволакивая собой пространство и не оставляя места для чего бы то ни было кроме.Из чего-то делают рингтоны, а из чего-то не делают, а больше никакой разницы нет…Мне кажется, я словно бы и не узнавал сегодня двух самых убийственных истин из всех, которыми можно растоптать человека. Будто и не было последних пары суток. И даже последних пары лет – их тоже как будто не было.

Он такой, этот Yellow Trip. Всегда таким был.

Стас в нем подлетал вверх на качелях, и смеялся, и смешно капал мороженным на майку с тираннозавром рексом. Вера играла с ним в китайскую игру про папу, не изменяла мне с Пороковым и ругала нас за заговор, но не всерьез. Азимович плакал от смеха на мостовой Републик, Марат разрисовывал «Тойоту» хипповскими флавер-паверами, живой и еще не похожий на бульдога Бар давал автографы мультяшным манга-японкам в клетчатых юбках, а Лина была маленьким олененком восьми лет, улыбалась и хлопала огромными глазками, которые тоже были похожи на манга. А я шел вброд через Нысу, лазал по водосточным трубам и встречал на Монмартрах добрых волшебников с длинными шевелюрами, в шарфах и беретах. Волшебники ухмылялись в седые бороды, заполняли весь мой рюкзак «Тачками», и я шел обратно через Нысу, вытянув этот рюкзак в руке над водой, чтобы не опоздать к семейному ужину, любимому Вериному рагу из разбитых сердец. К теплому бытовому счастью, в которое надо закутаться, как в спальный мешок, и уснуть, чтобы видеть цветные сны.

Даже не думал, что у такой простенькой трубки будет такой качественный звук. Честное слово. Хотя, наверное, это из-за эха, тишины и пустых стен.

Я смотрю в глаза маски – и мне кажется, в них тоже что-то меняется. Конечно, это оптический обман – но я больше не вижу в них ненависти. Вижу человека, напрочь потерявшего ориентиры среди всех этих особенностей национального самосознания, религиозных комплексов, родоплеменных шаблонов, политической борьбы и бандитских понятий.

Человека, у которого тоже был свой Yellow Trip. С которым я, возможно, когда-то пил из одного горла и братался на оупен-эйрах диджея Азимута. Серьезно – мы ведь ровесники. Может, конечно, я все это сам себе нарисовал от избытка столь не к месту нахлынувшей сентиментальности… Но он опускает «калашникова», понимаете? Верите вы или нет? Он опускает свой долбанный автомат. С сорока пяти градусов на ноль. «Калаш» теперь смотрит строго в пол, висит на полшестого.

– Остынь, брат, – наконец произношу я совсем не то, что хотел сказать. Я вообще не хотел ничего говорить; я хотел стрелять – сначала ему в голову, потом в молоко. И уж тем более не собирался называть бородатого шизофреника-ваххабита братом.

– Давай-ка выйдем в коридор.

Это опять не мои слова. Я не мог такое сказать. Это слова Азимовича, которого нет, мать вашу, мне представили доказательства, – но который, ушлый пройдоха, все равно умудряется со мной разговаривать: сначала пока я лежал в отключке, а теперь вот через музыку, которую я уже давно разучился слушать, но сейчас почему-то снова слышу. Какого хрена, блин, ты?! Зачем сперва убивать моего сына, а потом заставлять меня болтать по душам с тем, кто хотел сделать то же самое, только быстрее и безболезненнее?

– Остынь, брат, – повторяет Азимович моими устами уже в коридоре; потому что маска отсупает, маска делает два шага назад, а потом еще шаг, и так пока я тоже не оказываюсь за дверью кабинета.

– Апусты пушку, – отвечает мне маска. Только теперь отвечает.

А на том конце провода висит кто-то до предела настырный. Не знаю, кто именно, но подозреваю Толю Болдырева. Всякий раз, когда звонок прерывается и рингтон умолкает, через несколько секунд он раздается по новой. Из всех моих знакомых не сделать логичный вывод о недоступности абонента в такой ситуации может только Толя. Видимо, ему надоело набирать неработающий студенческий номер – а здесь хотя бы гудки.

Могу лишь догадываться, что там у него стряслось. Возможно, он разбил «Ягуар». Или сжег мою квартиру.