Северные новеллы

Верст десять осталось позади, но преследование не прекращалось. Не измором решила взять росомаха лошадь. Силенки-то у самой не бог весть какие. Хитрый зверь хотел загнать кобылицу в такое место, где бы ему удобнее было напасть. И такой случай представился. Машутка с разгону вломилась на маленькую таежную поляну. Под снежным настом был беспорядочный навал камней и поваленных деревьев. Копыта, пробив наст, уходили в щели между ними, лошадь с великим трудом выдергивала ноги. А росомаху твердый наст держал, легка была она по сравнению с Машуткой. Зверь наконец бросился на лошадь, выхватывая то с одного, то с другого бока куски живого мяса и приноравливаясь вцепиться в глотку. Измотанная, обессилевшая Машутка, лежа на спине, отбивалась, как могла, и жалобно ржала, чуя, что на этой полянке суждено ей окончить свою жизнь.

Но что такое?.. Росомаха вдруг оставила жертву и попятилась.

Кто-то огромный, чудовищно тяжелый, треща ветвями, вломился на поляну, загораживая собою солнце, пробежал мимо, нагнал росомаху и, поддев ее широкими ветвистыми рогами, отшвырнул далеко в сторону. Росомаха, визжа, кубарем покатилась по насту, прихрамывая сразу на обе передние лапы, заковыляла в дебри.

Машутка поднялась, выбралась из ловушки и остановилась на краю поляны. Сохатого она видела не раз, когда ездила в тайгу по дрова. Заметив людей и лошадь, обычно это животное неспешно, с достоинством скрывалось в чащобе.

Лось направился к лошади, покачивая тяжелой короной рогов. Это был самец, камчатский великан, и крепкие мышцы на его груди перекатывались, как булыжники. Грудь и бока украшали едва затянувшиеся раны: был разгар осеннего гона лосей, и право на любовь кровью завоевывали сильнейшие самцы.

Сохатый остановился и потянул длинную горбоносую морду к Машуткиной голове. Машутка позволила обшарпать себя теплыми мягкими губами-подушками. Она не испугалась таежного великана, потому что почуяла в нем не хищника, а отдаленного сородича — травоядное животное. Кроме того, Машутка была в состоянии сопоставить простейшие факты —

нападение на нее росомахи, счастливое появление сохатого — и могла сделать соответствующий вывод. Лошади умеют быть благодарными.

Машутка затрусила в тайгу. Гигант-самец как привязанный последовал за нею. Иногда он даже боком терся о ее бок и всячески пытался проявить неравнодушие к Машутке — например, на коротких остановках клал ей на шею свою могучую рогатую голову. Так они шли остаток дня и весь следующий день и ночью были вместе, скрывшись от леденящего ветра и снега под навесом скалы. И можно было подумать, что сохатый чуть ли не увлекся Машуткой и ради ее безопасности решил сопровождать лошадь. Увы! Все объяснялось гораздо проще, прозаичнее. Росомаху лось отогнал вовсе не из-за погибающей Машутки, а потому, что мелких хищников всегда отгонял, а от крупных убегал. Если бы на лошадь напала не росомаха, а медведь, он бы, безусловно, дал стрекача. Кроме того, возбужденный гоном самец плохо соображал, видел в Машутке только существо противоположного пола, и неважно, что существо это лишь отдаленно напоминало лосиху. Поэтому-то он терся о Машуткин бок. Потому-то он клал ей на шею свою тяжелую морду-соху...

К вечеру, уже в сумерках, они в редколесье наткнулись на сородичей самца — сохатого и лосиху. Животные, соединенные на время осеннего гона, мирно паслись, добывали из-под снега ягель.

Машуткин спутник, узрев зверей, вскинул голову, и воинственный трубный клич огласил тайгу. Его соперник тотчас принял боевую стойку: нагнул рогатую голову, крепко упершись передними копытами в землю. Самка в испуге отбежала в сторонку. Машутка продолжала стоять на одном месте. Словно по команде, самцы ринулись в атаку. Удар был страшен, и костяной звук скрестившихся рогов многоголосым эхом полетел вдоль ущелья. Соперник Машуткиного знакомого повалился на снег, но тотчас вскочил. Бойцы разошлись в разные стороны, опять пригнули головы и вновь ринулись в атаку.

С первых же минут поединка стало ясно, что победу одержит Машуткин знакомый: он был крупнее второго самца, значительно шире грудью. И действительно, после пятого удара тот вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал в тайгу; из страшной раны на шее так и хлестала кровь.

Победитель неспешно подошел к самке, обнюхал ее морду. Лосиха кокетливо дернула головой и побежала. Победитель грозно протрубил в ту сторону, в какой исчез его соперник, и поспешил за самкой. И хоть бы на прощание посмотрел на Машутку.

Лошадь постояла недолго, затем, будто вспомнив что- то важное, всхрапнула и затрусила на юго-восток, к Берингову морю.

VII

Ребятишки на лыжах катались с горы. Горка эта, как бы прилепившаяся с одного бока к поселку, была небольшая, но очень крутая, с двумя трамплинами. Мальцы кровянили здесь носы, ломали лыжи, но она неизменно оставалась любимым местом детворы.

Забравшись очередной раз на вершину, чтобы вихрем скатиться вниз, один из пацанов, видно, самый глазастый, случайно глянув на дорогу, бегущую вдоль Берингова моря за околицу, вдруг звонко-испуганно прокричал:

— Ребят! Там кто-то шевелится!..

Дети замерли, глядя на дорогу.

Действительно, за версту от горки на запорошенной колее лежал темный продолговатый предмет, и он вроде бы шевелился, продвигаясь вперед.

— «Хозяин»! «Хозяин» это!..

У страха глаза велики. Ребячья ватага кубарем скатилась вниз, с неумолкаемым криком побежала в поселок.

Переполошились и взрослые. Медведь в поселок идет! Бешеный, не иначе! Или того хуже — шатун! Мужчины-охотники схватили карабины, повыскакивали из теплых изб.

Раскинулись цепью, с опаской приблизились к зверю. Но увидели не «хозяина», а донельзя исхудавшую, изможденную лошадь, на которой, казалось, не было живого места. Кобылица продвигалась к поселку, хотя ноги уже не держали ее. Она то и дело падала, но вновь, скользя копытами, поднималась. Завидев людей, лошадь завалилась на бок и уже более не пыталась встать. Ее окружили со всех сторон.

— И откуда она взялася?..

— Бегу за ветеринаром!

— Иван-то Васильич четвертую неделю с язвой в райцентре лежит.

— Тогда за Федькой надо послать.

— Да пусть он розвальни пригонит. Самой-то ей, сердешной, не дойти...

Вскоре на Орлике прикатил Федька. Хмурый с похмелья, заросший белесой свинячьей щетиной, он прошел к лежавшей лошади и отпрянул в испуге:

— Машутка!..

Машутка откликнулась на зов: приподняла со снега голову, слабо и коротко заржала. Орлик потянул к ней шею, обшарпал голову заиндевевшими губами. Он тоже узнал Машутку.

...Лошадь уложили в стойле на чистой соломенной подстилке. Федька накрыл животное попоной, на свои кровные, предназначенные на пропой, купил в магазине замерзшие кругляшки молока (в таком виде оно хранится на Севере зимою), подогрел молоко в ведре да банку меду туда вылил и напоил лошадь. Ухаживал он за ней, как за дитем малым, и говорил, как с человеком:

— Выходим тебя, лапушка, не сумлевайся. Через пяток дней Иван Васильич возвернется, хворый он в райцентре лежит, а пока я за тобой присмотрю...

Машутка ожидала, что вечером конюх, как обычно, напьется и начнет тыкать грязным кулачком ей в морду, но Федька и не думал пить, все хлопотал возле лошади. Жена конюха, встречавшая его с половой тряпкой в руке, в тот вечер была немало удивлена, увидев мужа трезвым. И была вынуждена пустить Федьку в избу. Ночью он раза три вставал и шел в конюшню проведать больную лошадь.

А утром в конюшню заглянул директор совхоза, слывший в районе за человека всегда трезво мыслящего, дельного хозяина. Он долго осматривал, ощупывал Машутку, тянул недовольно: «Да-аа», затем,

решительно поднявшись, коротко приказал конюху:

— Кончай кобылу. Сей же час.

— Да как же так?.. Да как же так?..— кривоного запрыгал по дощатому настилу Федька.— Да сочувствие-то к животному поимейте! Она, можно сказать, с того света явилась, полтыщи километров тайгой отшагала...

— Стало быть, я изверг? Так оно? — с усмешкой спросил директор.