Разумная жизнь

— Ну, этих слов тебе не следует употреблять. А что касается устроились… ну, этот шкаф — мы в нем тоже устроились. — Хьюберт уткнулся Флоре в шею, — ты так вкусно пахнешь, как несоленое масло. Ну что ты делаешь? Чего ерзаешь?

— Я поправляю свои панталоны. Ты их снял. И мне неудобно. — Хьюберт снова захохотал. — А в этом шкафу воняет, — обиженно сказала Флора, когда поправила платье.

— Ты права. Действительно воняет. Может, лучше вернуться к игре и пойти к остальным?

— Хорошо. — Флора почувствовала, что сделала что-то не так. — А как твоя мама? — спросила она, переходя на тон светской беседы.

— Моя мать снова вышла замуж.

— О Боже! За кого-то хорошего?

— Он в порядке. При деньгах, может позаботиться о ней, она — о нем. У нас с ним ничего общего.

— Я думала, твоя мама беспокоится о том, чтобы тебе достался Пенгапах.

— Хорошо, что ты помнишь. Но я до сих пор его не получил. Когда получу, я тебе сообщу. У тебя хорошая память.

„Конечно, помню. Я помню все, — подумала она, — и буду всегда помнить“.

— А тебя кто-нибудь когда-нибудь целовал? — спросил Хьюберт.

— Да, — разве Космо не целовал ее тогда, на реке?

— Как следует?

— Как это — как следует?

— Да вот так. — Хьюберт взял ее лицо в ладони, наклонился и поцеловал в рот. И как Флора потом вспоминала, уже в возрасте, это был ее первый настоящий поцелуй, он ассоциировался с запахом шкафа, и от этого запаха она яростно чихнула, смыв поцелуй Хьюберта.

И тогда Хьюберт назвал ее глупой сукой.

ГЛАВА 25

Флоре пришлось научиться играть в сардины, в этой игре не было ничего хитрого, кроме как тискаться в темноте, это было приятнее с одними, чем с другими. Нигел и Генри делали вид, что обескуражены, притворяясь, что спутали ее с Мэбс или Таши. Нерасположенная исполнять в другой игре роль убийцы, роль, которой так жаждала Таши (которая каждый раз завершала игру воплем, отличавшим ее от остальных жертв), Флора схитрила, спрятавшись в стенном шкафу, и сидела там, пока не услышала неистовый крик после стычки Таши с Хьюбертом.

Она была самой счастливой в те вечера, когда они, свернув в зале ковер, танцевали фокстроты, которые играли по радио. Ей нравились как партнеры Генри и Нигел, они не вызывали у нее никаких чувств, а любовь к Космо или Хьюберту заставляла ее каменеть и смущаться после стольких лет воображаемых объятий.

— Расслабься, — говорили они, — над чем ты смеешься? Расскажи.

С Нигелом и Генри не было никакого напряжения, они просто молодые мужчины, обрученные с Мэбс и Таши.

Изо дня в день играли в теннис, купались в реке, катались или взбирались на холмы. Если шел дождь, то сидели, развалившись, в библиотеке, играли в карты и триктрак. Флора смотрела и слушала, пребывая в обстановке, так непохожей на школьную. Это настоящая жизнь, Флора чувствовала, что она учится быть жизнерадостной, доброй и общительной, как молодежь Коппермолта и друзья, приходившие играть в теннис, танцевать или обедать.

Особенно пристально она наблюдала за парами Мэбс — Нигел и Таши — Генри. Интересно, а они точно знают, что делать влюбленным? Таши и Генри обычно садились за обедом рядышком, держали друг друга за руку, иногда исчезали на несколько часов, потом появлялись какие-то разморенные и раскрасневшиеся, Генри — с растрепанными волосами, Таши — со смазанной губной помадой. Когда они танцевали, Генри тесно прижимал ее к себе, утыкаясь подбородком ей в макушку. Если они сидели на диване, то очень близко, и часто — в одном кресле.

А если Мэбс и Нигел что-то такое делали, то Мэбс вдруг равнодушно, холодно и необъяснимо заявляла, что Нигел отдавил ей ноги в танце и лучше бы ей танцевать с Хьюбертом или с кем-нибудь другим, даже с Веллингтоном — отцовским лабрадором.

— Если бы Веллингтон был человеком, я бы вышла за него замуж, — говорила она. — Он полное совершенство.

А Нигел терпеливо объяснял:

— Ты любишь собак, потому что они безответные, — но при этом казался несчастным и печально смотрел, как Мэбс затаскивает Веллингтона на диван, где тот устраивается так, что никому уже места не остается.

Потом Мэбс могла вскочить, обвить руками Нигела за шею и поцеловать на виду у всех, при этом он казался круглым дураком и отталкивал ее, а она, рассердившись, исчезала куда-нибудь на несколько часов, даже без Веллингтона.

Как-то днем Флора невольно слышала разговор двух гостей, шедших играть в теннис сразу после подобной сцены. Они вышли из туалета в нижней части дома и не заметили ее на лестнице.

— Что надо сейчас Мэбс, так это очень хорошего rogering.

А другой ответил:

— Интересно, а старина Нигел вообще на что-то способен?

И когда они почти ушли, первый засмеялся:

— Я бы с большим удовольствием занял место Нигела, она такая…

И второй, прервав, согласился:

— О да, конечно, почему бы нет?

Флора, заинтригованная, полезла в словарь посмотреть, что же такое „roger“. И прочла: „1) совокупление; 2) получать послание“. Ни одно из этих значений ничего ей не объяснило.

Как-то в один из ленивых солнечных дней они собрались в комнате Мэбс, где она и Таши обсуждали приданое, шуршали страницами журнала „Вог“ и пробовали на ощупь образцы тканей, присланных мадам Тарасовой. Жар, с которым Мэбс и Таши относились к нарядам, не переставал удивлять Флору. В равной степени они обожали платья, вещи, ее саму. Такую же щедрую любовь изливали на членов семьи, на друзей, собак в доме. Продолжая одалживать ей платья, они и ее втягивали в разговоры.

В таких случаях Космо и Хьюберт приходили и устраивались на полу или в любимой позе на кровати, подзуживали девочек.

— А какова роль Генри во всем этом? — задавал вопрос Хьюберт.

— А что носит Нигел? — спрашивал Космо.

— Нигел будет носить то, что выберу ему я. Он не чувствует одежду. И я заставлю его сменить портного, — парировала Мэбс.

— А он про это знает? — с благоговейным страхом прошептал Космо.

— Скоро узнает, — насмешливым громким шепотом пообещал Хьюберт.

Но Мэбс не захотела обращать внимания на эти выпады, она сказала:

— Смотри, Флора, вот это тебе бы очень пошло, — и она указала ей на модель. — Или вот это. У тебя прекрасная фигура, кстати, ты с ее помощью можешь пробиться, стать манекенщицей, и тогда тебе незачем будет ехать в Индию.

Про Индию заговорили после того, как Флора всех насмешила рассказами о школе; она описала, как ее подруги мечтают о воссоединении с родителями, в семнадцать-восемнадцать лет поедут в Дели, Калькутту, Пуну или Пешавар. Там они будут смотреть поло, танцевать на балах у вице-короля, встретятся с будущими мужьями — или военнослужащими, или из полиции, или политической сферы, — выйдут замуж и заживут счастливо в огромных бунгало с ордами слуг. На жару они станут уезжать в горы Кашмира. Хьюберт назвал этих девиц очень смешно: рыбацкая флотилия.

— Каждый октябрь девицы брачного возраста, пребывавшие в полном сенсуальном воздержании, загружаются на пароходы компании „Пи & Оу“, чтобы пересечь Средиземное море, Красное море и Индийский океан. В Бомбее их грузят дальше и отправляют на широкие просторы владычества, где на них набрасываются сексуально оголодавшие младшие офицеры, местные уполномоченные и служащие политических офисов. Вот так упрочается Империя: невинные девы заполняют утробу, чтобы плодиться дальше.

— Хьюберт, не хами! — закричали все.

— Флора, а ты тоже этого ждешь? — стал поддразнивать ее Хьюберт. — Она покачала головой, а он продолжил: — Нет, она к этому не стремится, она чихает всем им в лицо. („Я думаю, я его ненавижу“.) Она отказывается вносить свой вклад в увековечивание владычества, она носит вызывающие красные панталоны, чтобы шокировать мемсахиб и демонстративно чихает на все, это отличная уловка. („Я его совсем не люблю“.)

— А ты тоже должна будешь ехать туда, когда тебе исполнится семнадцать? — серьезно спросил Космо.