Страница 73 из 331
— В приёмной ошиблись, — отрезал глава наместнического корпуса и попытался спуститься. Однако же стоило ему сделать шаг, как откуда-то справа вылетело яйцо; в цель оно было послано неверно, а потому пролетело мимо и разбилось прямиком о двери Городского совета. «Вот тебе беспорядки!» — крикнул кто-то. Глава наместнического корпуса остановился.
— Это было прямое нарушение Пакта о неагрессии, — отчётливо сказал он. — Поскольку кинули вы всего лишь яйцо, а я не формалист, пусть этот инцидент останется… незначительной ошибкой. Не повторяйте её впредь.
И ушёл.
Созерцая всё это, Приблев подумал, что по-своему ему стало уютнее. Это, наверное, даже аморально, но его как-то поддерживала мысль о том, что недоумевает не он один. С уходом главы наместнического корпуса жужжание возобновилось, расстроенное и возбуждённое.
А ведь у настоящих пчёл, подумал Приблев, тоже покидая площадь, есть жало.
По дороге до дома Золотца он чувствовал себя кровяным тельцем или, скажем, импульсом в мозгу, разносящим по некоему маршруту свой ресурс: новости. Даже в чинном Старшем районе окна то и дело открывались, а незнакомые люди прямо посреди улицы спрашивали, «что там». Приходилось останавливаться и рассказывать, потому что не остановиться и не рассказать казалось неправильным — не в нравственном смысле, а просто неправильным. Будто бы это выходило за рамки некоего заложенного алгоритма, некой единственно верной схемы действий.
К чему она ведёт, эта схема?
Дом Золотца по-прежнему выглядел так же удивительно, как и замысловатая биография его отца. По размерам и богатству фасада сей особняк вряд ли мог бы тягаться с аристократическими, но зато ему хватало… даже не вычурности, а вывернутости, что ли. Не зря же он смотрел окнами прямиком на Людской! Например, второй этаж дома выпячивал вперёд балкончик, превращённый в крошечный садик, а над крышей возносилась голубятня.
Несмотря на то, что дом Золотца наводил на мысли об аристократическом особняке, и несмотря на то, что там имелись слуги, проходить сразу в переднюю не следовало — следовало сперва позвонить в затейливый колокольчик. А называть господина, открывшего Приблеву дверь, дворецким не полагалось. Впрочем, проявить учтивость он всё равно бы не сообразил: при втором посещении убранство слепило не меньше, чем при первом.
Алмазы. Повсюду алмазы. «Ну конечно, это не так, бриллиантов такого размера не водится и в коронах европейских монархов, — чуть самодовольно разъяснял когда-то в „Пёсьем дворе“ Золотце. — В основном шпинель и хрусталь, кое-где обычное стекло. А вот сапфиры над зеркалом — настоящие».
А всё же алмазы! От бесконечно переворачивающих свет граней у Приблева зарябило в глазах. Слуга велел ему подождать господина Гийома Солосье тут же, в передней, поскольку хозяин пребывал в голубятне. Приблев покорился.
Когда рябь в глазах улеглась, он обнаружил, что в другом конце передней, на обитой изумрудным бархатом софе, сидят граф Набедренных с наделавшим давеча столько шуму оскопистом.
— Граф! — немедленно протянул руку Приблев, перебегая переднюю. — И господин м-м-м… мы не представлены. Я Сандрий Придлев, но можете называть меня Приблевым, — он улыбнулся. — Это потому что я работаю счетоводом такое прозвище дали.
— Рад знакомству, господин Приблев, — с ответной улыбкой склонил голову оскопист. — Веня.
Удивительно, что, несмотря на догоравший за окном сентябрь и прохладный ранний час, одет оскопист — Веня — был в одну лишь лёгкую рубашку, а верхней одежды поблизости не виднелось. А впрочем, может, у него по врачебным причинам с температурой всё иначе? В остальном же Веня выглядел совершенно здоровым — даже, пожалуй, холёным. Неожиданно худым (а Приблев был готов поклясться, что от кастрации полнеют!). Тот его глаз, что не скрывался за кокетливой чёлкой, лучился своеобразным теплом — будто снисходительным, но лишённым жеманства (а Приблев, опять же, готов был поклясться — но, выходит, и о других сторонах оскопизма ничего он не знает). Глаз этот был светло-карим, почти золотистым, и Приблеву бессмысленно подумалось, что эстетствующий граф вполне мог привести своего, видимо, друга в переднюю к Золотцу потому только, что больно уж красиво Венин типаж вписывается в интерьер.
И всё же рубашка на голое тело не давала покоя. Интересно, издалека он в таком виде шёл? Приблев не имел никакого представления о том, где в городе располагаются оскопистские салоны. И, кстати, он думал, что оскопистам из них выходить в целом не полагается.
Руки Веня не подал, и потому Приблев сделал это сам.
— Очень рад знакомству, — повторил Веня, не шевельнувшись.
Вышло неловко.
— Вы, полагаю, к Золотцу? Давно ждёте? — невольно зачастил Приблев. — А я к его отцу, ха, легендарному, сами понимаете. Видели, что творится на площади?
— А который уж час? — как-то недовольно уточнил граф.
— Думаю, около девяти.
— Ах, Жорж! Мы ведь договаривались заранее, что ж такое, — сетуя, граф Набедренных даже позволил себе экспрессивно дёрнуть плечами — ровно так, как делает сам Золотце. — Официанты из «Нежной арфы» обещались сегодня провести нас на утреннюю репетицию. А там ведь такая секретность — премьера, новый сезон! Только через официантов и можно пробраться. А господин Золотце до девяти изволит пропадать. Неужто у него опять производственные накладки?
Приблев ровным счётом ничего не слышал о том, чтобы Золотце работал на некоем производстве, тем более ночью, да и отец его занимался своим делом индивидуально. Но граф на сей счёт распространяться не стал, а отмахнулся вместо этого беспечным жестом и чрезвычайно любезно Приблеву улыбнулся:
— Не желаете с нами на репетицию, господин Приблев? Только чёрным ходом и в официантском, но это сущие мелочи перед возможностью урвать вне очереди глоток искусства!
Приблев улыбнулся в ответ.
— Боюсь, собственные производственные дела не позволяют, — извинился он, — рабочий вопрос к господину Солосье.
— Не мучайте его, граф, — Веня говорил чрезвычайно учтиво, но нотка покровительственности всё равно мерещилась. — Разве вы не видите, что площадь волнует господина Приблева сильнее искусства?
— Площадь-площадь, будь она неладна, — граф Набедренных печально вздохнул. — Как же так вышло, что идея площади выродилась до беззубого подношения даров со смутными целями?
Приблев хотел было сказать, что дары иногда ещё и подбрасывают — прямиком в дверные створки! — но Веня его опередил:
— Вы правы, граф, но не до конца. Вчера, например, с площади в приёмную вошёл поджигатель. Замяли, разумеется, инцидент — тем более что поджигатель оказался душевнобольным. Настолько, что его и со службы в Охране Петерберга прогнали прошлым летом, — он помолчал, а потом добавил с неожиданной тоской: — Идея площади распалась на вырожденческие дары и не менее вырожденческих душевнобольных. Так ещё страшнее.
— А вы, господин… Веня, осведомлены о происходящем лучше моего, — удивился Приблев. — Откуда вам всё это известно? И знаете, о поджигателе на площади ни слова, будто уже забыли. А вы тоже правы, граф: вот и меня удивляет смутность целей. Чего они хотят добиться?
Веня сверкнул единственным обозримым глазом.
— О, это прекрасно само по себе, — его сарказм звучал зло. — Когда они стоят на площади, все как один твердят, что Городскому совету следует строчить слезливые письма в Столицу, упирать на бедственное положение нашего города и канючить о поправке. Стоит же им зайти внутрь — о чудо! — половина вдруг вспоминает о личном благосостоянии. Например, просит записать их ненаглядным сыновьям несуществующих незаконнорождённых детей. Один раз вложиться ведь вернее, чем на неясный срок оказаться под бременем налога! Проще хотя бы планировать финансы. Так вот: в Городском совете за сиротскими домами присматривает барон Мелесов — ныне он в отъезде, у него в Кирзани хворает дядюшка. И вот пока барон Мелесов стенает у дядюшкиного ложа, наши предприимчивые горожане умоляют его помощников совершить череду подлогов. Берётся сирота подходящего возраста, тайком записывается на бездетного юношу, а помощник барона Мелесова в ближайшее время попивает коллекционное вино за счёт какого-нибудь счастливого ресторатора или бесплатно шьётся у счастливого портного.