Страница 281 из 331
Граф Набедренных предпочёл умолчать, что известно это именно потому, что из-за напечатанного с месяц назад романа хэр Ройш устроил истерику и расследование. Как же — свержение власти в выдуманном городе, светлые идеалы и тёмные дела, кровавый террор по недомыслию, обрушившаяся экономика по неопытности и все прочие беды по недосмотру. Герои, опять же, в большинстве своём юны — экая крамола!
Хэру Ройшу надо чаще отвлекаться от политики на культуру. Право, это оздоравливает.
— Разумеется, два года назад ни один издатель не рискнул бы печатать подобный роман, — подхватил господин Туралеев, над романом, по собственному признанию, от души посмеявшийся. — Он ведь крайне безжалостно обходится с рядом животрепещущих и болезненных тем. И при том не претендует на какую бы то ни было серьёзность, что оскорбительно вдвойне. А уж как там достаётся свергаемой власти…
— Революционерам достаётся не меньше, — баронесса Чавыльева заправила папиросу в мундштук.
— Во-первых, всё ж таки меньше, несравнимо меньше, — вздохнул граф Набедренных. — Во-вторых, что вас заботит? Я, если уж начистоту, искренне горжусь тем, что сегодня в Петерберге печатают подобные романы. Запрещать слова — последнее прибежище труса. И труса недальновидного: слово запретное и потому редкое возрастает в цене, даже если начальная его цена ничтожна. Да, искушение править чужими мыслями настигает всякого, кто прикоснулся к власти. Но нельзя же писать законы для мыслей так же, как мы пишем законы для деяний! Это абсурд. Человека следует переубеждать, но не ограждать. За ограждениями заводятся опасные звери, чья первоочерёдная опасность в том и состоит, что всей своей жизнью они хорошо научены таиться.
— А всё же, ваше сиятельство, я не была бы так уверена, что это не сатира… Если за два года у книги поменялось название, почему не могло поменяться что-нибудь ещё?
Граф вздохнул на тон тяжелее. Как же так выходит, что образованные, казалось бы, дамы и господа настолько не в ладах с восприятием искусства?
— Это и есть сатира, несомненно. Сатира не на революцию в Петерберге, а на любую попытку сделать жизнь лучше политическими методами. Если вы усматриваете некоторое совпадение реалий, то причина его в том, что мы с автором современники, а в сугубую фантазию он ударяться не стал, хоть и поместил действие в выдуманный мир. Мир мог бы отличаться от нашего сильнее, но он и так отличается — вчитайтесь. Что же касается тех самых животрепещущих тем, на которые ссылался господин Туралеев, то тут я твёрд во мнении, что политика — столь же вечный сюжет, как кровь и любовь. В этом смысле название романа выигрывает у содержания. Вы же не станете спорить с тем, что человеку органически необходимо искусство о смерти и любви? Вот и искусство о власти необходимо не менее.
Баронесса Чавыльева унялась, лишь когда мистер Флокхарт, потрясая своими драматургическими заслугами, встал на защиту политики в качестве вечного сюжета. Он пустился в многословные примеры из британской литературы, увязая в частностях и нюансах — вероятно, вполне любопытных, но граф Набедренных опять не справлялся с кознями памяти.
…Пресловутую «Кровь, любовь и революцию» они вдвоём обсуждали как раз в «Нежной арфе», со смехом сознавшись друг другу, что оба открывали её исключительно перед сном — чтобы никто ненароком не застал с глумливым развлекательным чтивом в руках. До чего же нелепое опасение! Будто в глумливом развлекательном чтиве имеется нечто предосудительное.
И особенно это опасение нелепо, если держать в уме, что в данных обстоятельствах «чтобы никто ненароком не застал» означало «не застали лично вы»…
То ли британская литература по природе своей душна, то ли мистер Флокхарт не блистательный рассказчик, но сосредоточиться на беседе у графа Набедренных не выходило. Господин Туралеев держал удар безукоризненно, рассыпал улыбки, но ещё дважды ввернул Тумрань — по всей видимости, ему ведомы нюансы причастности мистера Флокхарта к тем печальным событиям. По всей видимости, нужно будет справиться у него об этом.
По всей видимости, граф Набедренных такой же посредственный дипломат, как мистер Флокхарт — рассказчик. На уровне теоретическом ему было очевидно, что всякая реплика за этим якобы дружеским ужином может скрывать второе дно, может вести к каким-то последствиям и прояснять перспективы отношений как минимум с британской короной — но на уровне практическом графу Набедренных было плевать.
С галёрки в зале Филармонии.
Гувернёр хэр Ройш остался бы им очень, очень недоволен.
Когда граф Набедренных, оправдываясь завтрашними делами, распрощался с мистером Флокхартом и баронессой Чавыльевой, когда он вышел в сырой фонарный вечер с неизбежной четвёркой солдат при парадной форме, когда отказался садиться в подогнанную к ресторации «Метель», когда зацепил в Конторском районе краем уха диспут дворника с зеленщиком о том, восстановится ли петербержская торговля с Европами и в каком объёме — о, тогда на него наконец снизошло раскаяние.
Не тем ли был плох Городской совет, что члены его радели о себе сильнее, нежели о Петерберге? Всё больше о своих финансах и положении, но и повод графа Набедренных под суровым взором политической совести тоже оправдание хлипкое.
Нет и не должно быть таких поводов, которые дозволяли бы правящим многими судьбами обрастать постыдным равнодушием, покрываться пылью безразличия. Господин Туралеев настаивал, что забыть навеки полагается слово «неловкость», но граф Набедренных чувствовал: главнейшее слово для забвения — «плевать».
Или не плюй, или складывай с себя полномочия.
Половину Конторского он прошёл в страшнейших муках политической совести и думал сложить-таки полномочия, поскольку явил уже свою порочную суть, но в Усадьбах взглянул на особняк Славецких, который на днях был выделен под школу, и охолонул. Пережившие революцию петербержские аристократы все как один воспротивились подобному соседству, но граф Набедренных сумел доказать им, что предрассудки их излишни и вредны. В самом деле доказать — не запугать, не заставить, не вынудить покориться и не обмануть. Невелико, конечно, свершение, но из таких повседневных пустяков и складывается подлинное достоинство властей предержащих.
Пришлось повиниться перед собой теперь в обратном: дурно и малодушно отрицать, что сейчас Петерберг нуждается в графе Набедренных. Как выяснилось, к разрешению противоречий интересов он имеет некоторую предрасположенность, а капитал репутации пока слишком важен, чтобы разбрасываться им в угоду поднявшей голову политической совести. К тому же если она поднимает голову, значит, она наличествует, а это уже немало. Быть может, позже и удастся покинуть пост градоуправца без вреда, но между днём сегодняшним и этим «позже» простирается бескрайнее росское поле самого кропотливого труда.
Ещё до того, как граф Набедренных вошёл в собственный сад, он дал себе торжественную клятву ни на мгновение не забывать о совести и с завтрашнего же утра через силу, но возлюбить все те обязанности, кои он исполнял эту неделю спустя рукава. Расспросить господина Туралеева о предварительных его прогнозах насчёт мистера Флокхарта; вероятно, пригласить последнего на новый ужин; послать баронессе Чавыльевой в подарок сборник рассказов автора так взволновавшего её романа. Назначить встречу голландскому банкиру, который писал вчера в заносчивых выражениях о трудности перезаключения неких контрактов — наверняка он из грабителей, наживающихся на непростой дипломатической обстановке, но если так, он и подавно заслуживает внимания. Не взваливать больше на господина Приблева, и без того чрезвычайно загруженного, делегацию чванных купцов из Супкова, прибывших прояснить меру своей будущей выгоды от открытия петербержского Порта. Выразить соболезнования родне Метелиных, что позавчера возвратилась из затянувшегося против воли европейского вояжа и на днях отбывает к себе в Столицу. Настрочить ворох писем знати других городов, иначе в машинописном виде от них за версту несёт штатом секретарей.