Страница 8 из 119
Гныщевич задумчиво постучал себя по подбородку. Тавры решили вооружиться стрелковым да артиллерией! C’est nouveau! Они хоть залпы-то давать умеют? Кони их от пальбы не понесут? А впрочем, уж обучились как-нибудь.
Хтой Глотка по-прежнему не шевелился, но теперь на его смуглом лице с прямо-таки неприлично правильными чертами появилось новое выражение. Он ждал ответа.
«Нет ваших снарядов с патронами и не будет, — развёл руками Гныщевич, — и не бросайся тут мне на Цоя Ночку. Завернули все корабли, Порт закрыт. Вернее, завернули те, что от нас плыть хотели, но те, что к нам, сами передумали причаливать. Pardon».
«Если ты власт’, — спокойно отозвался Хтой Глотка, — сделай так, чтобы причалили».
«Из-за океана силой мысли перенесу, ага. Не поплывут они сюда, non. Ты хоть поинтересовался, когда к нам последний корабль приходил? Ай, что с тебя спрашивать, — досадливо прищёлкнул языком Гныщевич. — Ружья у вас тоже европейские?»
«Руж’я росские, ваши же. Патроны — специал’ный заказ».
«Временный Расстрел’ный Комитет стерпел, что мал’чик мой с тобой по-людски разговаривает, — снова влез Цой Ночка, — но корабля не стерпит. Это стол’ко внимания, стол’ко вопросов…»
«Временный Расстрельный Комитет — это я, — иронически воздел палец Гныщевич, — но в остальном ты прав. Корабля не будет».
Хтой Глотка не шевельнулся. Вот он, le prédateur parfait! Когда имеешь дело с простым человеком, даже если тренированным и на ринге, всегда видно, что он думает, что собирается делать — любого выдают инстинкты. Хтой же Глотка думал, видать, о том, прирезать ли Гныщевича с Цоем Ночкой за ненадобностью, но абсолютно ничто этих его мыслей не выдавало. Он будто спал с открытыми глазами.
О том, смог бы прирезать, если б захотел, Гныщевич аккуратненько размышлять не стал.
Потому что совершенно очевидно: смог бы, и даже бы не употел.
«Росы, — разомкнул Хтой Глотка уста, — убивают не всех. Они не трогают женщин, не трогают детей, не трогают мирные поселения. Делают самое отвратител’ное. Выжигают тех, кто горит, и превращают остал’ных в рабов. Заставляют верит’ в то, что жит’ под ними лучше, чем в постоянной войне. Они даже и не воюют. Ловят uragadhoitha, или не ловят, просто назначают награду, и тогда… Мы сражаемся двадцат’ лет, и двадцат’ лет у них ест’ руж’я, ест’ артиллерия — малокалиберная, крупнокалиберная, какая вздумается. Если бы они хотели, они давно бы нас уничтожили».
«Может, они гуманны?» — хмыкнул Гныщевич.
«Гума… как ты сказал?»
«Человечны».
«Играт’ с жертвой — не человечно. Нет, они нарочно тянут эту войну».
«Четвёртому Патриархату нравится имет’ запасную армию, — со знанием дела качнул головой Цой Ночка. — А без войны оправдания армии нет».
Гныщевич умилился.
«Раз они тянут эту войну, мы должны её закончит’, — продолжал Хтой Глотка. — Последние нескол’ко лет… Росы стали делат’ с нами то, что делают с вами. Всех пленных мужчин, кто брал в руки нож, кормят такими…»
«Пилюлями?»
«Я не знаю этого слова. Кормят особым лекарством, чтобы люди сходили с ума. Не могли бол’ше воеват’, не могли бол’ше жит’».
«Да, пилюлями нашими, — кивнул Гныщевич. — Даже удивительно, что только теперь, я б на их месте давно уже начал. Пилюли для того и изобретены!»
Как ни странно, Хтой Глотка не обиделся.
«Мы должны эту войну закончит’, — с религиозной настойчивостью повторил он, — пуст’ для этого нужны руж’я и пушки. Три месяца назад я был на Равнине. Я держал в руках своего отца. Тело своего отца. Он дышал, но он был мёртв».
«И ты его, bien sûr, добил?»
Хтой Глотка долго молчал.
«Я не смог. Один рос подобрался ко мне со штыком, — он оттянул воротник, и Гныщевич увидел, что шрам на шее указывает на два других — у самого сердца, — и я ему позволил. Я не мог тогда сражат’ся. Потом я его убил. Но недостаточно убит’ одного роса. Они травят нас ядом и выжигают наше сердце. Они берут в жёны наших женщин и учат наших детей вашему языку. Они пришли на нашу землю, но им не нужна наша земля. Им нравится нас пытат’. И многие из нас верят, что лучше жит’ так, чем умерет’. Многие заразилис’ росским духом. Я это изменю».
Гныщевич закатил глаза и некоторое время внимательно изучал потолок.
«Я тебе поставлю вопрос прямо. Если успокоишься патронами — патроны не беда, патроны в городе всяко есть. Не заокеанские, не специальный заказ, но уж перебьёшься чем дают. Мы сейчас под это дело два завода переоборудовали. Вот со снарядами твоими может быть уже посложнее, европейских пушек у Охраны Петерберга на вооружении всего ничего. Зато те, что есть, как раз среднекалиберные. Что у тебя там полевое да лёгонькое — французские на семьдесят пять, германские на семьдесят семь? Ну шрапнель-то я, положим, сыщу как-нибудь, а на деликатесы всякие, дымовые и зажигательные, особо не рассчитывай. Но сначала… Давай уж как деловые люди поговорим, — он прищурился. — Какие ты мне дашь гарантии, garanties какие, что тавры, закончив эту войну, не решат продолжить её где-нибудь поглубже в Росской Конфедерации?»
И, кстати, не хотим ли мы этого?
«Тавры не завоеватели».
«Все не завоеватели, пока не начинают завоёвывать. Вы привыкли жить в постоянном кровопролитии. Вы вообще сумеете без него обойтись?»
«Наше военное дело — святое, — осклабился Хтой Глотка. — Закончив войну, мы вернём ему то значение, которое должно у него быт’. Мы будем учит’ся бою ради Небесного Табуна».
«Табуны свои оставь при себе, — Гныщевич встал. — Дело твоё такое. Сиди тут и не высовывайся. В прямом смысле — nulle part. Я что-нибудь придумаю. Сроков не даю. Гарантии даю. И соображай: я тебе жизнь спас, а вместе с тобой, как ты говоришь, и всей вашей великой войне. Начнёшь тут какие художества — второй раз спасать не стану».
Хтой Глотка, чуть ли не впервые за всё это время пошевелившись, медленно и глубоко кивнул. В одном этом движении было столько силы, столько владения совершенно бесполезным человеческим органом шеей, что Гныщевич снова почувствовал мороз по всей коже.
Этот гад ведь прирезал троих для того только, чтоб в город попасть. Даже не задумался небось, что можно воспользоваться полезным человеческим органом языком.
Гныщевич отсалютовал и направился вон.
«Тавр обрезает себе косу, когда его побеждают, — прозвучало ему в спину. — Моя коса никогда не была длинной, потому что каждое поражение в нашей войне — моё поражение».
Выйдя на свежий воздух и весьма судорожно его глотая, Гныщевич подумал, что на более веское выражение доверия, чем cette déclaration, рассчитывать не приходится.
И потому спустя почти неделю он, ритмично звякая шпорами, вышагивал по Людскому, через рынки и далее — промеж всяческих мануфактур — в направлении затхлых и промёрзших недр йорбовской Западной части, где сох и чах мсье Армавю, а шесть солдат несли оному его бесчисленные баулы с чемоданчиками.
Au demeurant, к самому наместнику солдат не пустили, что Гныщевича вполне устраивало. Не обращая внимания на наместнические гневные расспросы, содержимое баулов с чемоданчиками он вытряхнул прямо на койку, оставив в камере только совсем уж солидный деревянный сундук. Прочие же сумки были сложены друг в друга и с владельцем разлучены.
Сумки эти отличались добротным пошивом, вензелем Франции и запахом слащавых духов, а также какой-то пакости из Алмазов, где господин Солосье по-прежнему иногда занимался ювелирным делом. Очень европейским видом эти сумки отличались.
Что Гныщевича устраивало особенно.
Ему предстояло ещё неплохо так пробежаться по городу, но это не страшило. Страшила перспектива обманывать своих же людей.
Гныщевич ни секунды себе не льстил. Это был un acte de sabotage. Саботаж ведь чистейшей воды — ссыпать на сторону патроны, ни перед кем в этом деле не отчитываясь. Не говоря уж о снарядах.
Ему так Цой Ночка предлагал ссыпать предназначенные для «Метелей» бриллианты — заменять фальшивками, а настоящие перепродавать. И Гныщевич Цою Ночке рассказал всё, что о таких идеях думает. Воровать у себя же — затея бредовая, бредовей не сыщешь.