Страница 7 из 119
Гныщевич прищурился.
— Так тебя Твирин не устраивает?
— Я никогда не любил людей, лезущих заниматься чужим делом. Твирин хорош на своём месте, но место это чрезвычайно конкретно: в городе, над солдатами.
Гныщевич пожал плечами. Он, пожалуй, был согласен: приди кто к Твирину с вопросом, каковы наши отношения с Европами, тот бы попросту его не понял.
— Ты разобрался с таврами? — хэр Ройш всё-таки оторвал зад, но подошёл не к баулам, а к окну, и уставился на Большой Скопнический.
— Это твоя забота? — огрызнулся Гныщевич. — Non, mon ami, это моя забота. Когда надо, тогда и разберусь.
— Раньше ты утверждал, что забота это наша и что было бы хорошо заручиться поддержкой равнинных тавров — если не физической, то хотя бы идейной. Я с тобой согласился. Интересуюсь достижениями на этом поприще.
— Потому что твоё место — не в городе, а dans les cieux над всей Росской Конфедерацией? Повторяю для самых умных: когда разберусь, тогда и скажу, — отрезал Гныщевич и подхватил первые два баула. Заходов придётся сделать три, а то и четыре, но нечего солдатам бегать по Алмазам. Ещё надумают себе камушков повыковыривать.
Не был Гныщевич уверен в том, что с таврами разберётся, ох не был. Отбив у Твирина право поговорить с Хтоем Глоткой самостоятельно, сыскал он оного, конечно, в доме у Цоя Ночки, куда заявился без предупреждения и стука. И правильно сделал.
Не пустил бы его Цой Ночка, если б загодя о визите знал.
Хтой Глотка был для своего положения удивительно молод — тридцати набежать не успело. Хотя для какого положения? Даже росы знают, что таврские военачальники кличут себя «урагадами» — больно уж просто из такого имени шутки делать. Хтой Глотка же, как быстро выяснилось, скромно именовал себя просто «гадом» — воином, значит.
«Tahagadh меня прозвали, — флегматично сообщил Хтой Глотка, — красным человеком».
Ещё быстро выяснилось, что Цой Ночка его до дрожи в подбородке боится.
Хтой Глотка был именно таков, каким и представляешь себе равнинного головореза — правда, головореза средненького пошиба. Крепкий, но не детина, с тонкими запястьями и короткой, едва доходящей до ключиц косой. Раскосые его глаза смотрели прямо перед собой, не спеша даже подняться на собеседника, а по шее сбоку убегал под ворот рубахи широкий и злой шрам. Как если б ему голову отрубали, да не отрубили. Одет Хтой Глотка был просто, без равнинных выкрутасов, и простой же, ничем не украшенный нож плотно прижимался к его бедру.
«Мал’чик мой, — заспешил при виде Гныщевича Цой Ночка, — сейчас не время…»
Тот и слушать не стал — уселся за стол напротив Хтоя Глотки и подпер кулаком щёку.
«Чё коса-то такая неказистая?»
Хтой Глотка снизошёл перевести на Гныщевича глаза, и у того продрало морозом по спине. Было в нём такое маниакальное спокойствие, calme такая maniaco, что хотелось немедленно прикрыть зад шляпой и бежать куда подальше.
Сперва Хтой Глотка заговорил на таврском, но никто его не понял.
«…Ты, швал’, даже родного языка не знаешь, — с отвращением выплюнул он, обращаясь явно не к Гныщевичу; акцент у него был сильнее привычного, будто он сопел над каждой фразой. — Почему у тебя в доме рос?»
«Кому рос, а кому представитель нынешней петербержской власти, — фыркнул Гныщевич, не давая Цою Ночке и слова вставить. — Чё коса такая короткая, спрашиваю?»
«Это мой мал’чик, — всё же влез Цой Ночка, — он на нашей стороне».
«На нашей стороне росов нет».
«Вот поэтому вы и проигрываете, — Гныщевич как можно вольготнее откинулся на стуле. — И хорош мне воду лить. Не росы ли ваших же ущербных отсюда в Латинскую Америку переправляют? Или ты думаешь, местные тавры Петерберг в кулаке держат? Ха!»
«Так ты мне врал», — Хтой Глотка снова не повернул головы. Цой Ночка скромно жался в углу, в стороне — и где только хватка, где глазомер? Ясно же, что если грозный этот гад надумает кому горло резать, до угла ему допрыгнуть куда как быстрее выйдет, чем до того, кто сидит за столом напротив.
Но Гныщевичу стало Цоя Ночку жалко. Разве он виноват, что весь из себя такой jouisseur? Что любит сытость да тепло, виноват разве? Цой Ночка по своим меркам и так за «равнинных брат’ев» из кожи вон, а тем, гляди-ка, всё мало. Тоже тут выискались, великие борцы.
Великий — это который побеждает, а не который косой потряхивает да рассказывает про подлость росскую.
«Слушай меня сюда, — решительно нагнулся вперёд Гныщевич. — Ты, умник, головой вообще подумал, куда едешь? Ты знаешь, что творится в Петерберге?»
«Что мне за дело до дел росов? У нас договорённост’».
Что ж, зато ответил напрямую. Это было уже хорошо.
«У тебя не договорённость, а чрезвычайно непрактичное мышление. Peu pratique! Поскольку, что б ты там ни думал, я до таврских дел не лишний, объясняю. В Петерберге — революция. Да-да, вот такая, какую вы, великие воины, себе всё устроить не можете. Городской совет расстрелян, наместник тоже — ты вообще знаешь, что это всё за чины? Росские власти, в общем. На их место пришли власти новые. Например, я. И эти новые власти старые порядки не любят. Эти новые власти вполне могли бы поддержать вас в вашей войне. Но ты, умник мой, перерезал троих ребят из Охраны Петерберга, а Охрана Петерберга — главная новой власти поддержка. Что тебе там нужно было, контрабанда? Поздравляю, свою возможность с Революционным Комитетом договориться ты уже почти уничтожил. Зарезал. Тебе вообще très chanceux, что к новым властям отношусь и я — я-то готов тебя выслушать. Остальные предпочтут застрелить без суда и следствия. Так что вперёд. Говори».
Хтой Глотка, конечно, не заговорил — сразу, по крайней мере. Он не шевельнулся и не изменился в лице, но зверский огонёк в нём приутих. Задумался, значит.
Что ж, пусть подумает. Гныщевичу тоже было о чём подумать.
О том, например, зачем он вообще всё это делает. Врывается тут, читает речи. Если без драматизма, то можно ведь было решить вопрос куда мягче — отдать Хтоя Глотку на откуп Твирину, но объяснить, что община тут ни при чём и вовсе не виновата. Кого-нибудь бы задело, но вообще нет Твирину резона на общину нападать. Обошлось бы.
Так зачем? Ради Плети, вроде бы к равнинному делу неравнодушного? Ради самой Равнины? Да ведь далеко она, и какой до неё Гныщевичу интерес.
Ради Цоя Ночки, с любопытством сообразил он. Даже ради репутации Цоя Ночки. Ради того, чтобы таврские дела оставались таврскими делами, не превращаясь в общегражданские. Чтоб даже Охрана Петерберга зубки поприбрала и понимала: тавры с таврами судятся по-своему, нечего тут лезть.
А это — зачем? Да просто затем, что так хочется таврам.
За то, что они способны подобрать на улице полумёртвого росского мальчишку и полюбить сильнее, чем требует того шкурный интерес.
«Мы проигрываем, — наконец подал голос Хтой Глотка, и в голосе этом больше не было рыка — скорей уж задумчивость. — Из упрямства проигрываем. Можно много говорит’ о чести, но чего стоит чест’, приводящая тол’ко к поражениям? Тавры всегда пол’зовалис’ ножами. Но ножи слишком дороги. Мы поддерживаем традицию, и традиция эта стоит нам слишком дорого».
«Так ты приехал за ружьями?» — немедленно сообразил Гныщевич.
«За патронами. Руж’я у нас ест’».
«Давно пора».
«Давно и ест’, — Хтой Глотка усмехнулся будто бы не без самодовольства. — У меня ест’, но меня не слушали. Тепер’ придётся. Тепер’ у меня ест’ орудия. Полевые, среднекалиберные, лёгон’кие. Которыми Европы за океаном порядок наводят».
Гныщевич присвистнул, и тут уж Хтой Глотка позволил себе самодовольство подлинное, но скоро помрачнел обратно.
«Орудия у меня с конца лета простаивают. Без снарядов они хлам железный».
«А тебе, значит, снарядов кто-то из местных обещался отсыпать? Или с моря?»
«Из Латинской Америки. Росы л’ют плохие гил’зы. В вашем августе мой человек уплыл туда с договором. Снаряды и ружейные патроны должны были вернут’ся, но на Равнине их нет».