Страница 33 из 95
— Мы все знаем, что в их духе, — хмыкнул Золотце, закуривая папиросу.
— Как видите, господин Мальвин, спускать обиды тоже не в их духе, — хэр Ройш-младший невольно улыбнулся, — но я полагаю, что это хорошо. Не забегайте вперёд. Давайте будем друг с другом честны: ещё вчера в городе существовало лишь неоформленное взаимное недовольство, а сегодня… Этим парадом Охрана Петерберга демонстрирует, что воспринимает нас всерьёз. Вы в полной мере это сознавали? Я, признаюсь, нет. Но это только укрепляет мою веру в то, что следует не мчаться вслепую, стремясь совершить нечто необдуманное и революционное, а сперва изучать modus operandi городских властей на практике. В частности, — улыбка сошла сама собой, — не одна Охрана Петерберга считает листовки значимой проблемой, и, таким образом, законность их — явление временное. Разумеется, уже сейчас ведётся работа над запретом.
— Вы знаете об этом, потому что… — переспросил об очевидном Скопцов.
— …потому что листовочниками занялся мой отец. Самолично.
— И вам не страшно?
— Страшно? — хэр Ройш-младший сморщил лоб. — Напротив. Из всего Городского совета мне заняться проще всего именно своим отцом, не говоря уж о том, что так я могу получать необходимую информацию быстро и из первых рук.
Он не кривил душой. Отец его не пугал. А вот Охрана Петерберга, если мыслить трезво, могла представлять собой истинную опасность, поскольку в стремлении продемонстрировать силу они вряд ли озаботятся законностью собственных действий, и в следующий раз поколотить могут вовсе не окна — как там назвал его Хикеракли? — Коленвала.
— И всё-таки, — продолжал настаивать Мальвин, — чего мы хотим добиться?
— Право, господин Мальвин, этот вопрос столь же бессмыслен, как и вопрос об этике! — чарующе улыбнулся Золотце за папиросным дымом. — Всерьёз называться Революционным Комитетом значит принять на себя бремя исторических деятелей. Но исторические процессы движутся сами по себе, и люди в них — лишь случайные исполнители. Посмотрите на Четвёртый Патриархат — разве его члены не являются жертвами личных амбиций, пусть бы и по наполнению своих кошельков? Если же мы хотим творить просвещённую революцию, нам следует просвещённо же сложить с себя иллюзии значимости личных потуг и желаний. Приняв, если хотите, необходимость изменений самих по себе. Впрочем, — Золотце безоружно поднял ладони, — о подобном лучше рассуждает граф. Полагаю, нам не помешало бы побеседовать с ним — в конце концов, такая тема попросту требует официального заседания Революционного Комитета!
— Если оставить в стороне иронию, да, это имеет практический смысл, — кивнул хэр Ройш-младший. — Во-первых, наши действия постепенно начинают граничить с опасными. Вероятно, придётся артикулировать это ещё раз для всех причастных, во избежание потенциального недопонимания. Во-вторых, мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь вроде господина Коленвала что-нибудь… учинил. Я не считаю себя вправе, господин Скопцов, кому-либо препятствовать, но полагаю, что общая осведомлённость о планах друг друга пойдёт на пользу всем.
— Ещё немного, и я поверю, что мы в самом деле заняты чем-то серьёзным, — рассмеялся Золотце. — А вы укоряете меня романным мышлением!
Хэр Ройш-младший недаром обучался в Исторической Академии — он имел некоторые представления о том, как часто подобные эскапады с криками на улицах и даже забастовками случались раньше в одном только Петерберге. Из них редко выходило хоть что-то вразумительное — пределом росского бунтарства оставался твиров бальзам. А вернее, само название «твиров бальзам»; разумеется, была ещё Тумрань — но от Тумрани, сколь бы кошмарной её ни считали, не сохранилось даже нарицательного клише. Зато как-то раз работники и слуги одного из членов тьверского Городского совета утомились его пустыми роскошествами, ввиду чего очередные бочки с местным самогоном на дубовой коре отправились не на стол к яствам, а прямиком под топор. Сгорел особняк, сгорел его владелец с семейством, и, если верить хроникам, многие затаили дух в ожидании волны общественного недовольства, готовой смести старую власть к шельмам.
Это было относительно недавно — меньше двадцати лет назад, но сегодня мало кто смог бы объяснить происхождение иронического названия «твиров бальзам», которым работники и слуги собирались «утешить душу» сгоревшего графа. А на востоке, дальше от Тьвери, и напитка-то этого наверняка не знали. Волны не случилось, вспышка схлопнулась.
Не в том ли здесь дело, думал хэр Ройш-младший, что кричать на улицы и поджигать бочки с самогоном обычно выходят люди первого толка, жаждущие оказаться во главе колонны? Не в том ли, что люди охочи до скороспелых решений и сломов, в то время как функциональными могут быть лишь постепенные изменения?
Так ли, в самом деле, сложно вылепить из бестолкового общественного недовольства нечто стоящее?
Граф Набедренных — по-своему безусловный светоч и интеллектуал — сочинял листовки ради собственной же умственной гимнастики, а убеждения его иронически совпадали с чаяниями толпы, но вряд ли были ей полностью понятны. Таковы издержки высокого аристократического слога. Но хэр Ройш-младший, заручившись поддержкой Золотца, добавил к опусам графа свои — решённые в чуть более радикальном тоне. Саркастическое требование прогрессивного налога на бездетность при отсутствии должного образования можно и не уразуметь, а вот прямой призыв проигнорировать новый закон — вряд ли.
Хэр Ройш-младший не тешил себя иллюзиями: именно такую редакцию листовок отец первым делом и запретит; но не тешить самолюбие выходило хуже, ведь прямолинейные и куда менее изысканные призывы начали появляться на улицах города и там, куда члены Революционного Комитета их не клеили. Имя этого безымянного чувства просилось на язык само.
Импровизированная забастовка на площади перед Городским советом естественным образом рассеялась, когда зарядили дожди, а финальная точка парада закрепит в людях нежелание там собираться, но недовольство не истаяло в воздухе. И хэр Ройш-младший был всецело уверен, что недовольство это направлено не только на новый закон, пусть и не все недовольные в достаточной мере собственный гнев сознают.
Это недовольство застоявшимся порядком, которому давно пора стать страницей учебника истории и темой выступления лектора Пунцовича.
Хэр Ройш-младший понимал также, что Золотцу, За’Бэю, даже тому же графу всё это не так интересно, как лихорадочный стук клавиш печатной машинки.
И он не видел в этом большой беды.
Некоторым людям нужен азарт — пожалуй, и сам хэр Ройш-младший был до сегодняшнего дня подобным человеком. Нужно лишь помнить о верном соотношении азарта с трезвым рассудком.
Вооружившись первым и вторым, можно всё-таки подступиться к осмыслению блистательных перспектив, открывающихся тому, кто осмелится подобрать к ним ключ.
— Я опасаюсь за Колю, — негромко признался Скопцов. — С него в самом деле станется, как вы выразились, учинить.
— Тем скорее нам следует выбрать… — хэр Ройш-младший поискал пальцами в воздухе слово, — убежище. Для конфиденциального обсуждения перспектив, я имею в виду.
— Полагаю, если неожиданных предложений не имеется, мой дом подойдёт? — Золотце спрыгнул с лесенки и отряхнулся. — В конце концов, батюшка о листовках осведомлён, а слуги у нас, как вы и сами убедились, воспитаны в лучших традициях неразглашения.
Остальные кивнули, но никому не удалось сдержать улыбки при мысли о комизме этой ситуации.
— И потом, — лучезарно прибавил Золотце, — историю куда приятнее творить среди золота и алмазов, не находите?
Глава 32. Алмазы
— Пренеприятнейшая история! — согласился Золотце и немедленно предложил господину Приблеву парижский чай — таким уж господин Приблев выглядел замерзшим и обескураженным.
Он явился первым, чуть раньше назначенного времени. Выходил в переднюю Золотце во власти незнакомых чувств: гостей в своём доме ему доводилось принимать редко до чрезвычайности, разве что батюшкиных заказчиков. Батюшка гостей не одобрял, и Золотце никогда на то в обиде не был — всё ж таки ценности повсюду, как тут не осторожничать. В обиде-то не был, но временами, конечно, грустил — особенно в детские годы, когда жизни вне дома не имел. За год до Академии он получил разрешение звать Метелина, поскольку уж аристократу-то до ценностей дела быть не должно. Так сложилось, что и в Академии Золотце дружбу водил в первую очередь с людьми в этом отношении надёжными, но традиция звать их к себе не прижилась. Наверное, в силу отсутствия привычки. Вот ведь удивительное дело: даже в общежитии у За’Бэя — в крохотной комнатушке, разделяемой, к тому же, с Гныщевичем, — они регулярно распивали вино до самого утра, а в Золотцевом доме — ни разу, как-то на ум и не приходило. В лучшем случае друзья бывали здесь, когда заглядывали за ним по дороге в ту же Филармонию.