Страница 32 из 95
— Увидеть предателя в родном доме сложно, — шёпотом возразил Скопцов.
— Я не закончил. Помимо этого, если говорить о нравственной стороне вопроса, я бы заметил, что именно мы и имеем право ломать и шатать, как вы выражаетесь. Мы с вами ясно представляем, какие именно политические процессы происходят в Петерберге. Наш взгляд не замутнён предвзятостями и сугубо личными интересами. Чернорабочему легко злиться на новый налог, а кухарке — бояться разбоя Охраны Петерберга; и я подчёркиваю сейчас не сословную разницу — среди аристократов тоже хватает тех, кто ни лешего не смыслит в причинах и следствиях происходящего. У нас же с вами есть бесценный ресурс — информация. Мы не клеймим Городской совет, не считаем Охрану Петерберга шельмами во плоти. Более того, если — или Революционному Комитету полагается говорить «когда»? — хэр Ройш-младший не сдержал усмешки, — когда ситуация изменится, именно мы, а не разгневанная толпа, сможем обойтись с теми, кто совершал политические ошибки, разумно и, если хотите, гуманно.
— Но не значит ли это, что изменение ситуации нужно только нам? — совсем уж беззвучно прошелестел Скопцов.
— Ах, бросьте, — Золотце демонстративно развернулся к окну спиной и уселся на обшарпанную лесенку, — народ, если уж вам вздумалось рассуждать о столь тривиальных материях, покуда он разобщён, сам не знает, что ему нужно. Нас с вами этому в Академии учат! Тем не менее последние законотворческие инициативы глупы, а ситуация с Охраной Петерберга — простите мне прямоту — нездорова. А та же практика выдачи пилюль — глупость, но отнюдь не рядовая, а перешедшая всякие границы человечности. Неужто вам этого недостаточно, чтобы чувствовать себя вправе?
— Права заслуживает лишь тот, кто оставляет себе место для сомнения.
— И не надо говорить об общем благе, вы напоминаете мне мистера Фрайда, — хэр Ройш-младший поморщился. — Общего блага не существует. Из тех, кто этого не понимает, и получаются тираны — или, что хуже, некомпетентные болваны.
— И потом, знаете ли, у меня тоже есть батюшка, — Золотце комически спрятал лицо за манжетой, — легендарный, как известно. И он, к примеру, нашу деятельность одобряет.
Хэр Ройш-младший снова прикрыл глаза — на сей раз невольно; так проще было осознать хитрое движение, в которое пришли пружины и шестерёнки тонких весов от одного этого высказывания.
В день, когда оскопист Веня сознался в своей инициативе по расклеиванию листовок, хэра Ройша-младшего, пусть он того и не показал, неожиданно задели за живое слова первокурсника Ивина. Любая политическая деятельность — а отрицать тот факт, что занимался новоиспечённый Революционный Комитет именно ей, было бы нелепо — является, в сущности, парадоксальной, поскольку требует одновременно публичности и скрытности. Парадокс этот кажется неразрешимым, но тем не менее с разгромом квартиры Коленвала (сие прозвище пришло на ум само, поскольку гармонировало с метафорой весов) он именно что разрешился, а нынешнее сладкое чувство подкрепило выводы окончательно.
Люди всегда будут делиться на громких, желающих стоять впереди колонны, и тихих, предпочитающих колонну исподволь направлять. Возможно, вторые и не каждый раз добиваются успеха, но зато они почти ничем не рискуют. Первые же невольно становятся марионетками — нет, не потому вовсе, что вторые умнее и хитрее; первые сами превращают себя в кукол, оказываясь заложниками образа, толпы, обещаний.
Хэр Ройш-младший никогда не хотел быть первым.
Именно поэтому слова об одобрении батюшки Золотца — подразумевавшие, что тот осведомлён о деятельности сына сотоварищи, — рефлекторно смущали его, но сей рефлекс следовало подавлять. Да, любой новый человек, которому известно о существовании настоящего Революционного Комитета, представлял собой дополнительную опасность, поскольку, как и заметил тогда первокурсник Ивин, гипотетически мог их выдать.
Но путь постоянной тревоги непродуктивен. Без доли риска добиться ничего не выйдет, а безымянное чувство под названием «гордость» стоит того, чтобы рисковать.
Если быть откровенным, до сегодняшнего дня хэр Ройш-младший и сам не относился к листовкам в полной мере серьёзно. Как и прочим, ему нравилось сочинять вариации несбыточного, и в этом деле он не халтурил, отговариваясь недостижимостью планов. Нет, всё, что делал Революционный Комитет, делалось всерьёз, и всё же в глубине души оставалось анекдотом.
Но вместо финальной комической реплики Охрана Петерберга припечатала кулаком по столу, и шутка обернулась былью. За ней открывались интереснейшие перспективы, обдумывать которые хэр Ройш-младший, откровенно говоря, пока что не решался. Он откладывал их на сладкое.
В конечном итоге, всё это может быть самообманом, а Охрана Петерберга ещё успеет расхохотаться.
Хэр Ройш-младший не без усилия открыл глаза. Солдаты на площади дали сразу третий и четвёртый залпы — может, так и подразумевалось изначально, а может, дело было в занимающейся мороси. Грязно-зелёные шинели Охраны Петерберга были оторочены синим (красный достался Резервной Армии, жёлтый — Оборонительной), а потому на удивление поэтически гармонировали с октябрьской хмарью, и белые воротнички парадных рубах под ними выглядели столь же нарочито, как и отполированное метлой дворника крыльцо Городского совета.
Это всё — картинки, подумал хэр Ройш-младший. Картинки, призванные создать иллюзию содержания. И называть листовки протестом, право, неверно — для того чтобы протестовать, нужно иметь то, против чего ты выступаешь, а Городской совет, Четвёртый Патриархат, Росская Конфедерация — это почти фикция, давно лишённая содержания, идентичности и идеологии.
И как в таком положении Скопцову удаётся переживать о нравственности, ему, хэру Ройшу-младшему, не понять никогда.
— Я не мог не заметить, сколь аккуратно вы выбираете слова, — Мальвин, и сам не любитель словами разбрасываться, смотрел испытующе. — Вы говорили об «изменении ситуации» — хорошая формулировка в том случае, когда вы сами не понимаете, что конкретно имеете в виду.
Хэр Ройш-младший несколько помедлил с ответом.
— Вы правы, — признал он. — Мне кажется неразумным и даже вредным делать вид, что я возмущён конкретным законом, в то время как не нравится мне вся ситуация. Не спрашивайте — я имею в виду даже не пилюли и не Охрану Петерберга, на которые ссылался господин Золотце, не униженное положение относительно Европ, о котором мы не сказали, но подумали. Но совершенно ведь очевидно, что у Четвёртого Патриархата нет плана, нет амбиций. Они предпочитают действию реакцию, а это бесперспективно, как бесперспективны любые тактические ходы без стратегических.
— Как и стратегические без тактических, — не отступился Мальвин. — Вы изъясняетесь чрезвычайно умозрительно, хэр Ройш.
— Сейчас говорить в практическом ключе трудно, — неохотно кивнул хэр Ройш-младший, — такова уж специфика местности. К примеру, листовки пока что не запрещены. Вместо хоть сколько-то осмысленного курса действий правительство Петерберга предпочло вот это, — он покосился на распростёртую внизу площадь. — Их реакция несоразмерна, а потому её трудно предугадать.
— Лично мне было трудно предугадать, что они вовсе надумают реагировать, а не обойдутся битьём окон, — фыркнул Золотце.
— Да, — Мальвин решительно сложил руки на груди. — Я не понимаю, почему листовочников не ловят по уму. Командованию Охраны Петерберга ведь достаточно поставить незаметный патруль — в гражданской одежде — хотя бы возле Академии! Мне кажется, здесь может быть лишь два варианта: либо ты подходишь к вопросу обстоятельно и толково, либо попросту не обращаешь на листовки внимания. И первое, и второе мне было бы понятно, но то, что происходит на наших глазах…
— Но ведь листовки не запрещены! — воскликнул Скопцов, после чего вспыхнул и торопливо прибавил: — Не спешите опять обвинять меня в наивности, я не о том. Раз листовки не запрещены, санкционировать официальное разбирательство Городской совет не может, а для самоуправства Охраны Петерберга… Тут, знаете ли, потребовалось бы слишком много терпения. Это не в их духе.