Страница 16 из 59
Шёл Хикеракли вплотную к казармам, по внутренней стороне кольца, по Межевскому проезду. «Проездом» тот именовался, поскольку ширина его позволила бы разъехаться даже, пожалуй, и трём двуколкам (ибо кому захочется строить дом вплотную к казармам?), а «Межевским» — в честь реки Межевки, протекавшей вообще-то довольно далеко к северу, но зато изгибавшейся почти параллельно охранному кольцу. Это даже на карте можно было разглядеть. А улица, идущая вдоль Северной части казарм, так получалась самой северной точкой города — мысом, так сказать; вот её и назвали по имени далёкой, недоступной, прекрасной речки.
Хикеракли толком не умел плавать — где б ему обучиться? — но так хотел в детстве запустить по Межевке кораблик! Рукастый Драмин этот кораблик ему даже собрал — с тоненькими мачтами, способными распускать паруса канатиками, съёмной палубой, под которую можно было положить что-нибудь ценное, и патриотичными флажками Росской Конфедерации. Хикеракли почему-то был уверен тогда, что уж флажки-то точно Охрану Петерберга убедят, и даже заботливо привязал кораблик на верёвочку, чтобы не унесло течением.
Как выяснилось, верёвочка лишней была-с.
Аж слеза от таких трогательных историй наворачивается — на пронизывающем-то ноябрьском ветру. Слава Великой Столице, кораблик Драмину по-иному пригодился, а всё же обидно было тогда за него до жути.
На третью, что ли, попытку сбежать за пределы города кто-то из солдат с грубоватой дружелюбностью предложил — мол, хочешь воды, сопляк, ступай в Порт, чего тебе Межевка?
Ага, в Порт. Уж увольте, в Порту свои коневоды имеются.
Не хотелось Хикеракли ни в Порт, ни в казармы, потому как жадные они — страсть, что Порт, что казармы. Непременно им тебя нужно целиком, с туфлями да учебными книгами проглотить, а Хикеракли слишком уж нравился весь Петерберг сразу — лабиринтообразный, хитрый, на своей же голове выстроенный. Межевский проезд влился в Шолоховскую рощу и мягко растворился между деревьями, превратившись в крепкую непокрытую колею. Собственная рощица в черте по макушку набитого города была явлением особым и даже, как говорится, чрезвычайным; а всё потому, что параллельно Межевскому проезду, но ещё дальше внутри кольца, бежала железная дорога. Именно здесь она вкатывалась в грузовую зону Порта, и селиться рядом хотелось ещё меньше, чем вплотную к казармам. Облетевшие деревья наводили на душу сплошь сиротливость да кораблики, и Хикеракли ускорил шаг.
Метелин обнаружился непосредственно в старых стойлах. Строить стену его не взяли, но и мечтам Хляцкого вполне воплотиться не удалось: его сиятельство мрачно драил старые балки, половине которых наверняка предстояло пойти на снос.
Старого навоза поблизости не наблюдалось. Возможно, Метелин на этом поприще уже преуспел.
Хикеракли привалился к дверному косяку, сложил на груди руки и насладился созерцанием. Граф догадался закатать рукава, но более никак оградиться от нечистот не снизошёл, а потому боролся не столько с грязью, сколько с лезущими в глаза волосами, выскальзывающей щёткой и расползающимися по мокрому настилу сапогами. Что ж за день-то такой сентиментальный, будто старость уже накатила? Даже жаль его стало.
— Эй, Саша, — тихо позвал Хикеракли, — ты в зеркало часто смотришься?
Метелин вздрогнул, но ни обернуться, ни прекратить свои тщетные попытки оттереть многолетнюю коросту не соизволил.
— Просто, вишь как, я с графом Метелиным-старшим тоже знаком. Ну как знаком — заходил он, бывало, в хозяйский мой дом. Насмотрелся я на него, что называется. И вот какая оказия: граф Метелин-старший — светленький, розовощёкий и вообще пухлячок эдакий. И вы с ним, выходит, совсем не похожи, вот ни-ка-пель-ки, — Хикеракли помолчал, а потом вкрадчиво спросил: — Как же так, Саша?
На сей раз Метелин всё же замер, затрясся, но промолчал. Только зубы сжал покрепче. Этого не было видно — чай со спины не разглядишь, но это было слышно.
— Никаких сомнений? Никаких подозрений? Никаких вопросов? — Хикеракли уселся на перевёрнутую кормушку. — Али правда полагаешь, что в матушку так удался?
Метелин резко обернулся — с дрожащими бледными губами, с плохенько, но всё же сдерживаемой яростью. С обжигающе-чёрными волосами.
— Ты меня и тут спровоцировать надумал, шавка, совсем под плеть подвести хочешь?
— Один вопрос задал, — пожал плечами Хикеракли. — Ладно, пять. Только, Саша, я тогда в Академии, когда ты на меня кинулся, шутил, но не шутил. Ненормально это — так на людей за одно упоминание твоего папаши бросаться. Не-нор-маль-но. Ты, что называется, антисоциальный элемент.
Метелин помолчал, подавил в себе инстинкты и решительно вернулся к коросте.
— Но ты ведь знаешь, в чём дело, верно? — беспечно продолжал Хикеракли. — Нюанс в том, что я тоже знаю.
— Что ты знаешь?
— Что граф Метелин тебе не папаша.
Снабжённая какими-то ядрёными европейскими химикатами щётка оставляла на заскорузлых балках отчётливые и даже красочные разводы. Хикеракли с любопытством пронаблюдал, как один из них съехал на сторону и превратился в косую загогулину. Спина Метелина молчала.
— Бодрись, Саша! Есть и хорошая весть. То, что ты сейчас чувствуешь, — оно знаешь о чём говорит? Что пилюля, столь беспрекословно тобой в Академии слопанная, была ненастоящая! Верь-верь, правду говорю. Потому как, слопай ты пилюлю настоящую, успокоительную, ты б сейчас на меня так злиться не мог.
Метелин встал. Выронил щётку. Обернулся на Хикеракли с таким деревянным лицом, что тот почти усомнился относительно пилюль, — но того, что Метелин дальше спросил, он совершенно не предвидел, а спросил-то всего два слова, если не полтора:
— Не папаша?
Хикеракли недоумённо хмыкнул.
— Ты надумал мне сказать, что для тебя это новость?
— Да тебе-то откуда знать, лакей, — опомнился Метелин, совершенно уже не пытаясь сдержать злобу, — что ты мне чушь городишь!
Это было до того неожиданно, что Хикеракли даже растерялся.
— Во-первых, не лакей, а конюх, надоели вы мне все, — буркнул он, — а во-вторых… Во-вторых, погоди, ты неужто и впрямь мне говоришь, что в зеркало ни разу не смотрелся? Саша-Саша, как же так-то? Ты ж бледнющий, чёрненький — да ты кассах, Саша! А граф Метелин — самый что ни на есть рос. Ладно, свет твою маманю давно не видал, свет прохлопать мог, но сам-то, сам-то ты — слепой, что ли?
Метелин скривился куда-то на сторону, и вести про пилюли наверняка тут же забыл, и не порадовался, лопух, что не стала травить его Академия.
— Словеса, — зло и горько ответил он, — словеса и только. Что в них проку?
— Всё в них проку! Я наверняка знаю.
— Не ври, не можешь ты знать наверняка.
— Знаю-знаю.
— Откуда?
— Оттуда, Саша, куда тебе так любезно бить кулаками. От людей.
Метелин посмотрел почти с ужасом.
— Про меня ещё и пересуды ходят?
— А ты, Саша, не догадываешься, что с такими манерами сам под пересуды подставляешься? — Хикеракли прищурился. — Или тебя смущает, что пересуды как раз не о тебе, а о семейке твоей?
— Я не знал, — невпопад брякнул Метелин, и речь, уж конечно, не о пересудах была. — Хотя, кажется, чувствовал. — Он немедленно смутился своей откровенности и тут же обозлился: — Да брешешь ты, тварь, юморок у тебя такой! С-скотина.
— Я не крупный и не рогатый, — обиделся Хикеракли. — Брешу, говоришь? Как думаешь, кто у нас, кроме Городского совета, о подменах и преступниках знает? — Метелин тряхнул головой, и Хикеракли пришлось похлопать ладонью по балке. — Она самая, родимая, Охрана наша ненаглядная. А сын охранного генерала, Скопцов-то, на которого ты с дружочками нападать любишь? Он мне и передал, всё как по бумаге изложил. И тебе бы, может, изложил, поскольку жалостливый чрезмерно, да только ты, Саша, всю жалость из него повыбил.
Метелин привалился к противоположной Хикеракли стене, не смущаясь тем, что к ней щётка ещё не приступала. Он, конечно, о том не догадывался, но вся его буря переживаний отражалась аккурат на бледном аристократическом лбу. И хочется, и колется, и унизительно у лакеев выспрашивать. А вдобавок страшно, конечно, — то ли правду узнать, то ли знать, что она всякому встречному-поперечному ведома.