Страница 25 из 48
Железная рука Гарри Ивановича меня держит, и я, чтоб не упасть в небо, хватаюсь за него и вдруг ощущаю его нагой бок. Куда же подевался синтетический пиджак с искрами? Я вижу черствое улыбающееся лицо и кудри дыбом. Что-то такое странное проглядывает в этих кудрях, а вместо пиджака сухощавые мускулы и курчавая шерсть. Шерсть сгущается к поясу и переходит в сивое волнистое руно на ногах. Настоящий густой мех... Даже пара серых репейных шариков – помпонов прицепилась к колену, изогнутому странно, не в ту, что ли, сторону?.. И на мне самой не оказалось ни сегодняшней синей блузки с желтыми нарциссами, ни юбки, ни белья, ни даже плоти, а только что-то смутно-молочное, прозрачное, нежное невыносимо ноющее от прикосновения ветра. Что уж говорить о железных лапах Бека. Гарри Иванович все хохочет и впивается в меня своими страшными руками. Они жгут, как огонь, и шерсть колется. До меня наконец доходит: «Да он же черт! Настоящий черт! Наверняка у него и копыта есть. А там, в кудрях, рога видны. Черт, а я даже пошевелиться не могу! Он меня сейчас изнасилует!.. Впрочем, как же это он изнасилует? Куда? У меня и тела-то уже нет! Господи, куда все девалось? И что это вместо меня такое голубое и нежное, как крем? Может быть, душа? Тогда я, значит, совсем погибла! Не хочу, не хочу! Проклятый шарлатан! И почему я не послушала Цедилова? Я не знала тогда, кого слушать, а теперь... Его зовут Агафангел? Агафангел!»
Хотя голос мой глухо клубился где-то в глотке, будто рот у меня был зажат, все же зов вышел достаточно внятный. Сразу разомкнулись огненные клешни Бека. Мелькнуло рядом бледное лицо Агафангела – Геши с губой, закушенной от усилия и старательности. Гарри Иванович закряхтел, глаза у него стали тусклые и пустые, будто его по затылку стукнули, и такие крупные, сияющие, выпуклые капли пота выступили на его лбу, какие до этого я видела только по телевизору, на бутылках в рекламе кока-колы. Я же – та нежная, прозрачная, неуправляемая я – моментально влилась в далекое покинутое тело, в собственную теплую кожу, в блузку с нарциссами, в лакированные туфельки с бумажкой, подложенной под правую пятку, чтоб не терло. Такое все это было привычное и милое!
Я быстро открыла глаза и обнаружила себя не в комнате Синей Бороды на Португальской, не дома даже, а почему-то в школьном кабинете физики. Я этому обрадовалась и счастливо оглядела зеленые столы, рыжую доску и законы Ньютона, сложенные на стене из фанерных букв. Сам Ньютон с Фарадеем на пару посмотрели на меня из рам с ответной нежностью. Вдруг сзади меня, от шкафов, донесся тяжкий вздох. Я оцепенела. Мохноногий рогатый Бек моментально затмил в моем сознании улыбку Ньютона. Однако вздыхал всего-навсего Евгений Федорович Чепырин.
– Я знал, Юленька, что вы меня поймете, – продолжал он невесть где и когда начатую беседу. – Как никто поймете! Вас влечет ко мне, я знаю. Вы не должны колебаться. Верьте в меня. Да, я всю ночь не спал из-за этого письма. Я слишком долго жил Аллой, а она написала мне из Нарыма, что эта разлука навсегда. Она просит выслать ей зимние сапоги и тот французский лифчик, что ей подарил Абдуллаев. Значит, это все! Конец! Всю ночь я не спал, много думал – в том числе и о нас с вами – и решил: хватит быть квашней. Я ведь был квашней?
– Был, – подтвердила я.
– Этого больше не будет! Вы удивительная женщина. Я решил!
С этими словами он кинулся ко мне и крепко обнял обеими руками и даже одной ногой.
– Евгений Федорович! – сдавленно пискнула я.
Он застонал надо мной неожиданно сластолюбиво и трубно:
– Женя!.. Я теперь для тебя только Женя!
Ну вот, еще один на «ты» перешел! Конечно, после тяжелых огненных объятий дьявола объятия любого земного мужчины были для меня малочувствительны, но мне вообще сейчас ни с кем обниматься не хотелось, а с Чепыриным обниматься не хотелось никогда. Отбиваться и объясняться не было сил, потому и стояла я, объятая физиком, и равнодушно разглядывала дремучие бакенбарды Фарадея из-за его плеча.
– Я забуду Аллу, почти уже забыл! Я вырву ее из своей жизни! Мы вместе вырвем! Ты ее вырвешь – я чувствую, как ты горяча, темпераментна!
В это время я как раз пыталась высвободиться, но Евгений Федорович воспринял мое телодвижение как эротическую конвульсию, еще крепче закрутил меня ногой и облепил мой рот губами, упругими, как грузди. Я воздела очи на Фарадея. До этого великий ученый, казалось, только присматривался к нам с профессиональной пытливостью, но теперь его бакенбарды ехидно растопырились. Я закрыла глаза. «Что же, все-таки вариант, – повторила я мысленно Наташкины слова, терпеливо ожидая конца поцелуя. – Сколько можно одной маяться! Чепырин интеллигентен, трезв, материально крепок. Разве я первая вот так, без любви?.. По любви уже было! До сих пор котлету в холодильник не положи... Вон у Наташки уже третий Вова, и она вполне счастлива. Почему не могу быть счастлива я? Только бы он отцепился со своими губами... Нет, надо как-то устраиваться в жизни, а то у меня, похоже, уже крыша едет, черти мерещатся, как алкашу. Белая горячка... Горячка белая... Наверное, Бек мне дури какой-то сунул. Недаром у него кругом благовония дымятся... Все, начинаю новую жизнь! Но если хотя бы раз в сутки придется так целоваться... И Фарадей, кажется, моргнул. Едет, едет у меня крыша»...
Евгений Федорович оторвался от моего лица, зато стиснул мне бедра.
– Я решил! Поживем вместе! Поехали сейчас к тебе, – сказал он и так раздул ноздри, что ворс внутри них стал дыбом. – Мы ведь уже на пределе! Поехали!
Мы и поехали. В троллейбусе Евгений Федорович стал рассказывать, что любит отбивные котлеты не толще полутора сантиметров и жареную картошку, залитую сметаной и после этого хорошо пропаренную под крышкой. Он вместо Седельникова будет чинить мои электроприборы, а я в ответ должна гладить ему рубашки, блюсти стрелки на брюках и лелеять две его бобровые шапки, уже немного подъеденные молью. Я, такая чуткая, тонкая и понимающая натура, просто не должна подпускать больше моль к шапкам! Сладострастной Алле закон был не писан, но я, по его мнению, просто рождена для уюта и приятных хлопот. В троллейбусе он тоже не выпускал мои бедра, и тем местам, за которые он держался, было тепло, как от грелки. Он категорически требовал называть себя Женей, но у меня это никак не выходило. Я вообще терпеть не могу это имя. Но черт с ним! Я твердо решила выйти за него. Что я, хуже других? Мне даже стало казаться, что я уже за ним замужем, причем так давно, что он мне страшно надоел. Он перечислил свои привычки, которые я должна принять и вписать в свою жизнь. Моими привычками он совсем не интересовался – решил, должно быть, что я такая положительная, что у меня не может быть привычек. Иногда он забывался и горевал об Алле, сбежавшей в Нарым с его позавчерашней зарплатой, но в моей квартире он бросил воспоминания и живо заинтересовался интерьерами.
– Очень обои миленькие, – одобрительно отметил он, заглянув в гостиную, а потом осмотрел туалет, где задержался минут на восемь, после чего долго мыл руки и любовался кафелем и моими махровыми полотенцами. Кстати, в прихожей он смело надел тапочки Макса.
– Евгений Федорович, может, перекусим? – предложила я.
– Женя! Только Женя! – взвыл он низким чувственным голосом. – Перекусим, но потом! Ведь сейчас мы уже на пределе... Где твоя спальня? Иди ко мне!
Квартира у меня двухкомнатная, где что, разобраться нетрудно, и Чепырин устремился в нужном направлении, на ходу скидывая ворсистый пиджак и спуская с покатых плеч дорогие широкие подтяжки. Я вздохнула, потому что все-таки предпочла бы перекусить. И вообще Евгений Федорович – ладно, пусть будет Женя! – не будил во мне жгучих и неотложных желаний. Но хоть руки я имею право помыть?
– Я сейчас! – крикнула я из ванной вслед Чепырину...
Я мыла руки и любовалась собою в зеркало. Глупейшая физиономия! Почему, спрашивается, я не на пределе?.. Может, умыться? Нет, все-таки с макияжем я очень хорошенькая. Не хотелось бы подурнеть даже в глазах – начинаю привыкать, беру себя в руки! – Жени.