Какая-то станция

Звонкий поначалу голосок под конец совсем осел, огромные глаза глядели вопрошающе и грустно, будто спрашивали, где его папка, веселый гармонист.

— М-м-м. — Суптеля отвел взгляд и нахмурился. Он знал, что такое сиротство и безотцовщина, он сам вырос в детдоме и теперь, став взрослым, очень любил и жалел ребятишек, особенно сирот.

Суптеля дал пацанам еще по ложечке сгущенки.

— Ну, наелись?

— Уплотнилишь, — ответил Митька и похлопал себя по животу. — Гудит.

— Гудит ли? — усомнился Суптеля. — Ты же половину спрятал.

Митька потупил голову и прошептал потерянно:

— Это я Нюшке.

— Сестренка, что ль?

Митька кивнул.

Старшина дал ему еще кусок хлеба и тут же увидел, как завистливо загорелись глаза у других.

— Что, тоже есть сестренки?

— Не-е, — ответил мальчик с печальными глазами, — брательники.

Суптеля вздохнул и отвалил каждому по ломтю хлеба и по куску сахара.

— Нате, отнесите. Только дорогой не слопайте.

— Не-е, не слопаем, — заверили ребятишки, и замурзанные мордочки их цвели.

— Шпашибо, дяденька.

— Спасибочка.

— Ну-ну, — смущенно покряхтывал Суптеля. — Марш по домам, нам тут дел много.

Ребятишки послушно понадевали старые шапчонки, телогрейки со взрослого плеча, с рукавами до полу, и веселой гурьбой, толкаясь, вывалили из дверей.

— Середочка сыта, и кончики заиграли, — сказал Суптеля, тепло и грустно глядя в окно на ребятишек. — Завтра ты дежуришь, навари супу побольше. Горяченьким хлопцев побаловать. Прибегут ведь.

Постепенно жизнь водолазов в поселке входила в привычную колею. Каждое утро, лютое январским морозом, начиналось на озерном льду. Мела поземка, ветер пронизывал до костей, черная вода в майнах сизо дымилась. Ломило зубы от стылого воздуха, и дышать приходилось, спрятав лицо в воротник полушубка.

Васе, как самому молодому, всегда выпадало стоять на шланг-сигнале, потравливать или выбирать из воды мокрый, бесконечно длинный воздушный шланг и потемневший, набрякший водою пеньковый конец — сигнал. Пальцы коченели и не слушались. Всегда мокрые рукавицы не грели, а, наоборот, холодили, и руки ныли тягучей простудной болью.

Леха, постукивая мерзлыми сапогами нога об ногу и защищая лицо от жгучего ветра, ворчал:

— Хороший хозяин в такую погоду и собаку из дома не выгонит.

— А на фронте лучше! — обрывал его Суптеля.

Водолазы по очереди, кроме Васи (старшина пока еще не пускал его в воду), ходили под лед и тросом стропили бревна. Лебедку крутили женщины. Мокрые бревна медленно, под скрип шестерен, вылезали из-подо льда. Черные от долгого лежания в воде, они на ветру мгновенно покрывались ледяной коркой и ложились друг возле друга, затаенно молчаливые, будто задумавшие что-то недоброе. И так с утра до обеда.

В обед все шли в сарай отогреваться. Там всегда жарко пылала «буржуйка», и бока ее раскаленно светились малиновым цветом.

— Погреем губы махорочкой — в животе полегчает, — говорил Леха и предлагал всем курящим свой бархатный кисет, на котором было вышито далекой неизвестной девушкой: «Дорогому бойцу Красной Армии от Веры Архиповой».

Курили, сушили рукавицы, прикладывая их прямо к раскаленным бокам печки так, что от рукавиц валил пар, и они становились горячими и влажными. Сушили у печки портянки и обмерзлые валенки. Оттаивали и сами люди.

Как ни трудно работалось водолазам подо льдом, все же гораздо тяжелее приходилось женщинам: на пронизывающем ветру качать водолазную помпу и особенно крутить лебедку. Работали они посменно: по два человека на помпе и по четыре сразу на лебедке. Пока бревно вытаскивали на лед, от телогреек на спинах шел пар, а в это время другая смена застывала на студеном ветру или бралась за ломы и катила вытащенные из-под воды бревна к берегу. Бревна складывали в штабель. Орудуя ломами, надрывая животы и хрипя от натуги, каждую минуту рискуя быть раздавленными или покалеченными сорвавшимся бревном, женщины закатывали все же очередное бревно на вершину штабеля. И так бревно за бревном.

Руководила этими работами Клава, та самая немногословная красивая женщина, которую водолазы приметили в первый день, когда рубили майны. Неторопливая и уверенная, она подавала команды, и ей беспрекословно подчинялись. Она же приводила и новых работниц взамен простудившихся на ледяном ветру. Стойко держались бойкие и дерзкие на язык сорвиголовы — Фрося и Дарья. Они не переставали задирать матросов, сыпать колкими шуточками. Но и они под конец дня изматывались, и шуток уже не было слышно. Запалено дыша, как загнанные лошади, женщины перекатывали бревна по льду. Часто отдыхали. Качальщиц на помпе мотало так, что было непонятно, кто кого качает: они помпу или помпа их, измученных, некрасивых, одетых во что попало старух, — так резко менялся облик женщин к вечеру.

Васе было стыдно видеть, как надрываются женщины, а он, здоровый парень, стоит себе на шланг-сигнале. Вася знал, что старшине тоже не по себе от такого распределения труда, и в то же время понимал, что это необходимость. Водолазам по служебной инструкции запрещается производить тяжелые работы наверху, чтобы сберечь силы для работы под водой. Недаром они даже паек получают самый лучший на флоте. Ведь не пошлешь же этих женщин под воду.

Но одно дело — инструкция, а другое — совесть. И как тут ни крути, все равно было очень стыдно.

Домой водолазы приходили мокрые и уставшие не меньше женщин. Спина, руки, ноги — все ныло, все болело.

Поужинав горячим, Вася валился на кровать, и его охватывало блаженство от мысли, что до утра не надо идти на пронизывающий ветер и тянуть из воды мокрый, тяжелый шланг-сигнал, откручивать гайки на болтах шлема, к которым на морозе прикипают пальцы. (Вася не раз уже срывал кожу до крови.) Радовался, что не надо снимать с водолаза двухпудовые свинцовые груза, не надо развязывать мокрые, мгновенно схваченные морозом плетенки галош, не надо грузить тяжеленную помпу на сани, чтобы отвезти ее с озера в сарай, и вообще не надо ничего делать, а можно лежать в тепле, чувствуя, как горит нажженное ветром лицо, как выходит из тела озноб, лежать и сладко погружаться в туманную теплую дрему…

Так и шла жизнь водолазов в поселке: работали, по очереди дежурили дома, варили обед, делали уборку, кололи дрова, стирали белье. Правда, вскоре Вася сделал открытие, что белье стирает лишь он один. Остальные в субботу, после бани, уносили куда-то узелки, стараясь делать это незаметно друг от друга, а через два-три дня приносили свои бязевые отлаженные кальсоны, тельняшки и простыни.

Вечерами, после ужина, по одному исчезали. Брились, надраивали пуговицы и ушмыгивали, каждый раз заверяя, что вот-вот придут, но возвращался ночевать только Леха.

Если наступала кому-то очередь дежурить, то он уговаривал Васю подменить его.

— Будь другом, — шептал Леха. — Надо — вот так. — И резал себе ладонью горло. — Тут у меня сгущенка осталась — ешь. Я все равно ее не очень.

Все знали Васину слабость к сладкому. Андрей же просто молча ставил на стол банку сгущенного молока, одевался и уходил. Вася оставался пировать в одиночестве. Он доставал читаную-перечитаную книгу «Айвенго» и заново переживал подвиги и приключения рыцарей, по очереди бывая то самим Айвенго, то Ричардом Львиное Сердце, то Робином Гудом. Ему не было скучно. Он топил печку, сидел перед открытой дверцей, глядел на огонь и мечтал. Иногда лазил в большой, тяжелый, окованный по углам железом сундук с продуктами и брал немного, ну совсем чуть-чуть, изюму и сушеных груш. И так коротал время.

Поздно вечером возвращался закоченевший Леха, лез мерзлыми руками в печку, похохатывал:

— Все девки пересобачились из-за меня, — напевал:

Однажды Суптеля сказал:

— Хватит вам облапошивать хлопца. Ты дежуришь сегодня?