Какая-то станция

— Можно было бы и кипяточком промыть, а потом чуток спиртику капнуть, — как бы между прочим сказал Леха. — И дезинфекция — будь здоров.

— Ты эти штучки брось, — сразу же оборвал его Суптеля.

— Нет злее служак, чем хохлы, — шепнул Леха стоящему рядом Васе. — Жалко ему, что ли!

Вася тоже знал, что промыть шланги можно и одним кипятком, а потом пропустить немного спирту, и никакая комиссия не докажет, что шланги промыты не спиртом. Именно на это и намекал Леха, любитель выпить.

Когда Суптеля и Клава ушли в контору, Леха схватил ведро, в котором набралась горячая вода, смешанная со спиртом, и пропустил эту мутную смесь через марлю, откуда-то взявшуюся у него. Так он процедил несколько раз, и в ведре, наконец, осталась довольно чистая жидкость, резко пахнущая резиной и спиртом. Зачерпнув кружку, Леха подмигнул женщинам:

— Причастимся, бабоньки! Нет ли у кого закуси?

Нашлась корочка хлеба. Леха опрокинул кружку в рот, замотал головой, глубоко выдохнул горячей резиной и понюхал корочку. Андрей тоже выпил. Поднесли женщинам, они не стали ломаться, составили компанию.

Через некоторое время в сарае стало шумно. Женщины поснимали шали и платки и все оказались молодыми и привлекательными. Глаза их блестели, языки развязались, они стали наперебой интересоваться: надолго ли прибыли морячки, по скольку им лет, женаты ли? Леха разговаривал одновременно со всеми, а Вася молчал и, когда к нему обращались, вспыхивал. Андрей же, всегда молчаливый, теперь оживился и занялся своею соседкой Фросей. Вася никак не мог надивиться на ее разные глаза — голубой и серый. Такого он еще не видывал за свои семнадцать лет.

Андрей со значительным выражением лица говорил Фросе:

— От водочки развязка в нервной системе происходит. Человек, он ведь царь зверей и вообще.

Фрося во все свои разноцветные глаза глядела на Андрея.

Вася не пил, он вообще еще ни разу не пробовал спиртного, даже когда уходил на войну. И теперь всю свою водолазную норму водки отдавал товарищам или выменивал у них же на сладкое.

Сейчас, среди общего веселья, он старался делать вид, что очень занят изготовлением новых плетенок для водолазных галош.

А женщины уже пели о том, как вставали они ранешенько и умывалися белешенько и, как цвела малинка-калинка в саду. Когда приняли еще по глотку, старательно заголосили «Шумел камыш, деревья гнулись…». Леха, закрыв глаза, самозабвенно дирижировал длинными ручищами и сам гнулся, как камыш под ветром.

Вернувшийся из конторы Суптеля остолбенел в дверях.

— Семен! — воскликнул Леха, будто не видел старшину сто лет, и поднес ему, расплескивая, полную кружку. — Кореш мой дорогой, хряпни! Народ тут, бабоньки эти, милашки мои — золото! Правду директор гутарил, куда мы без женского полу!..

Леху качнуло прямо на старшину. Суптеля поймал его, утвердил на ногах и сквозь зубы процедил:

— Ну, Сухаревский! Вернемся в Мурманск, сидеть тебе на «губе»!

Леха радостно кивал, соглашаясь, сидеть так сидеть.

Суптеля разогнал всех. Леху и Андрея отправил спать — оба лыка не вязали. Васю же старшина оставил чинить водолазную рубаху. Приказал еще проверить легководолазный скафандр, прихваченный с собою на всякий случай.

Вася остался один. Клеил рубаху, подкидывал чурочки в железную «буржуйку», стоящую посреди сарая для обогрева, и думал о том, как ему не повезло. Он так хотел воевать. Так стремился на фронт, мечтал стать танкистом, ходить в атаки, бить фашистов! Сколько раз со своими дружками-старшеклассниками обивал он порог горвоенкомата — не помогло: не хватало лет до призыва. Наконец упросил — именно он, один. Других не взяли. И вместо фронта попал в водолазную школу. Потихоньку плакал от обиды. Прослужил три месяца в водолазной школе и, когда поехал сюда, на Север, радовался, что наконец-то попадет в действующий флот. По его, два дня продержав в Мурманске, загнали сюда, в эту дыру. Глухой, заброшенный поселок, в сотнях километров от фронта. Хорошо им! Суптеля уже воевал, имеет ранение. После госпиталя на фронт его не пустили, отправили сюда — водолаз он первоклассный. Поехал старшина с неохотой. И Андрей поплавал по морю, дважды тонул на подбитых кораблях. А Леха хотя и провел всю войну в прифронтовом Мурманске, но тоже хлебнул и бомбежек, и всего прочего. Контузию имеет. Один он, Вася, еще ни разу не слышал, как стреляет автомат. Домой писать не о чем, в класс, в школу и подавно! Со стыда сгореть можно! Там все думают, что он воюет, а он вот сидит возле «буржуйки» в сарае и чинит водолазную рубаху: дамистик, тифтик, клей, шелковистая резина — хлоп! — заплата готова. Посушили. Воюем, братцы, воюем!..

В сумерках, закончив работу, Вася шел по поселку домой.

— Эй, матросик! — вдруг услышал он из одного двора. — Зайди, помоги!

Вася увидел Фросю, стоявшую возле толстого чурбака, и рядом с ней девчонку, смуглую, голенастую, в растоптанных валенках. Она дичилась, опустив длинные ресницы. Фрося же, улыбаясь, протягивала ему топор.

— Помоги наколоть дров.

— Можно, — сказал Вася и не узнал своего голоса.

Он вошел во двор, взял топор и ахнул по еловому чурбаку. Топор отскочил, как от железа, и в руках отдалось, заныло. Вася сконфузился. Не глядя на девушек, подсобрал силенок и снова ахнул по чурбаку. И опять топор резиново отскочил и чуть не задел по коленке. Вася готов был провалиться сквозь землю. Особенно неловко было перед этой вот молчаливой девчонкой в старых валенках. Стоит в сторонке, настороженно взглядывает на него исподлобья.

— Брось, — усмехнулась Фрося. — Мы сами.

— Чего звали тогда? — охрипшим от смущения голосом спросил Вася.

— А посмотреть на живого матросика. Вот она не видала еще, — кивнула Фрося на девчонку и долгим выразительным взглядом посмотрела на Васю, и Вася увидел, как в ее больших и дерзких глазах то суживаются, то расширяются черные зрачки. Как у кошки, когда она собирается прыгнуть на добычу.

— Топор тупой, — оправдывался Вася.

— Это не топор, это колун, — пояснила Фрося. — И колешь ты неправильно. Надо чуть наискосок ударять, чтоб колун по волокнам шел, а ты садишь изо всех сил прямо, вот и отскакивает. Сил-то, видать, много, да расходовать не знаешь куда.

Она погасила улыбку, а Васю кинуло в краску. Он уловил какой-то потаенный смысл этих слов.

— Ой-иньки! — всплеснула руками Фрося. — Жаром-то как полохнул, что красна девица.

Вася совсем растерялся и, не зная, как поддержать свое достоинство, полез в карман телогрейки за табаком, но, не найдя там ничего, сказал, что ему надо идти домой, что его ждут. Он поспешно распрощался с девушками (чернявая так и не подняла глаз) и быстро улепетнул со двора.

— А дорожку-то не забывай! — крикнула вслед Фрося. — Всегда будем рады.

И засмеялась так, что Васю подхлестнуло, и он прибавил шагу.

Дома он застал такую картину.

Четверо пацанов лет шести-семи сидели за столом уплетали за обе щеки хлеб с сахаром. Суптеля в одной тельняшке сидел, как добрый отец семейства, за столом и улыбался.

Умяв по куску белого хлеба, которого они, наверное, не видели всю войну и который был положен водолазам по норме питания, пацанята замерли, уставив глазенки на старшину. Суптеля выдал им по ложке сгущенного молока. Пацанята делали губы трубочкой и сосали молоко с ложечки осторожно, с интересом и недоумением. Жмурились от удовольствия и с чумазых мордашек не сходили удивленные и растерянные улыбки. Видать, они никогда не пробовали и не знали, что это такое — сгущенное молоко.

— Шкушно, — сказал востроглазый мальчонка в женской кофте с засученными рукавами. — Шкушнее меду.

Это был Митька, сын хозяйки, у которой водолазы снимали половину дома с отдельным ходом. У Митьки не хватал двух зубов впереди, и он сильно шепелявил.

— Как жидкое мороженое, — сказал Суптеля. — Ел мороженое?

— Е-ел, — протянул Митька, но по голосу чувствовалось, что врет, не ел он еще в своей шестилетней жизни мороженого.

— И я ел, — подал голос худенький мальчик с печальными темными глазами. — У меня папка живой был, он меня город возил. У меня папка веселый был, гармонист…