Страница 46 из 49
Игорь засмеялся.
— Вот это загадка! Впрочем, ее и Вадька целовал. Не веришь?
— Вадька? После Веры?
— Ну что ты! До… Задолго до. Мы еще совсем салажатами были. То ли между шестым и седьмым, то ли седьмым и восьмым. Где-то тогда. Лето дождливое — так вот вспоминаешь, и всю дорогу мы в сарае или на чердаке здесь, и все время дождь, дождь…
— Мы? Ты тоже с ней целовался? — Люда даже чуточку отодвинулась.
— Я — нет, — он прижал ее снова. — Слушай, чудачка, это смешно. Слушаешь?
— Давай, — Люда сладко потянулась, зевнув, — давай.
— Я коротко. Так вот, Жабку эту — она на два класса нас младше была — пацанва всячески притесняла. В игры ее не брали, подзатыльники, насмешечки… Вадька, тот тоже на улице не котировался: жирноват, в очках, но у него был один беспроигрышный козырь — книжки рассказывать. Этим он всех брал. Читал уже романы и все такое, но еще как-то по-мальчишески. Прочтет и непременно хочется ему этакое и в жизни устроить. В «Идиоте» его поразила история одной девушки — помнишь, Мышкин рассказывает о ней генеральше? — которую все обижали… Ему тогда хотелось стать Мышкиным — ну просто вынь да положь! Даже жалел, что не припадочный. А так как больше всех у нас обижали, конечно, Жанку, то он и решил, что полюбил ее возвышенно и братски, точно князь Мышкин. И вот, — скажи, пожалуйста! — нам было лет по пятнадцать, а ей-то совсем ничего. Она, знаешь, еще и оформляться, ну, как девчонка только-только начала, но сразу же объявила, что никакой любви «просто» не бывает, а если он в самом деле в нее влюбился, так надо целоваться. И целовались. Она еще Вадьку и учила, представляешь?
Люда не отвечала. Дыхание ее стало совсем бесшумно — только теплый воздух приливами щекотал Игорево плечо.
— Спишь? — на всякий случай спросил он. — Ну спи… Чего тебе, правда, до этой истории? Ты и родилась-то еще через четыре года… — он вздохнул, погладил ее плечо и тоже закрыл глаза.
Но не спалось. Думалось о Людином детстве, в котором все, наверное, было другим — игры, родители, чердаки… Каким? Странно, они никогда не говорили об этом — встретились уже взрослыми, битыми, не удержавшимися в прежней своей жизни.
Может, оттого их так и прижало друг к другу, что там, на Севере, каждый был совсем отдельным, ничем и ни с кем не связанным человеком, перечеркнувшим прошлое, еще без будущего… Вот уж состояньице — врагу не пожелаешь!
Он осторожно высвободил руку из-под отяжелевшей во сне Людиной головы, закурил — спать совершенно расхотелось — и стал думать о своей жизни, о первой жене, о том, как однажды, когда все с ней было уже слишком ясно, он заявился ночью к Вадьке, на его старую еще, крохотную квартирку у парка Победы — пьяный, растерзанный, с рассеченной губой, — и как его раздевали на кухне, успокаивали, а он плакал, каялся в чем-то и все твердил: «Она меня топчет, топчет, топчет!» И так при этом бухал в пол ногами, что проснулся Аркашка и чуть ли не прибежали соседи. Он даже потрогал шрамик над верхней губой, оставшийся с той ночи, с той, неведомо с кем драки, но привычно-мучительный стыд так и не явился — все это уже стояло в памяти отдельно, точно и произошло-то не с ним, а с кем-то не очень близким.
Странно было другое: Люда все это в общих чертах знает, но больше всего он сегодня боялся, как бы Вадик или Вера не заговорили о тех годах. Может, он потому и не ехал сюда так долго, что прежняя жизнь и теперешняя давно разошлись в его душе, и встреча их казалась ему совсем ненужным, даже опасным делом. Его тянуло сюда, как тянет заглянуть под обрыв. Но встреча произошла, и ничего страшного, и Люда всем очень понравилась…
«Ну, это еще бы! — думал Игорь. — А что такое она о Жабке сейчас говорила… Она наблюдательная, Людка. Ну, бог с ними. Странно все-таки, что Вадька с ней дружбу водит, с Жабкой…»
Он не спеша загасил окурок и, повернувшись, скомандовал себе спать. Сквозь крепкую дрему, сквозь какие-то плывущие уже перед глазами серо-зеленые линии вдруг опять вспомнилось, как здесь же, на этом диване, Жабка учила Вадьку целоваться взасос, а он со старым отцовским хронометром сидел в дальнем углу и от нечего делать засекал продолжительность поцелуев. Шуршал дождь, боялись, что может подняться Полина Карповна… И сердце стучало навылет, хотя целовался не он, а Вадька, да и то — с Жабкой.
Потом он как-то спросил у Вадьки, что он — без булды если — чувствовал, целуясь, и Вадька, честнейшая душа, сказал одно: «Душно очень!»
«Да, душно, — успел он подумать прежде, чем окончательно провалился в сон, — и дрессированному Зыбченко, наверное, душно и многим другим. Мне тоже было… С Аней. И многим, многим — да. А сегодня гроза, чистый воздух, Люда… Хорошо!»
5
А потом было долгое, бездельное дачное утро и завтрак, после которого Игорь почувствовал себя отяжелевшим и вялым, а тут еще опять занималась жара, духота. Небо подернулось какой-то ряской мути, полупрозрачной наволочи, воздух под ним застыл, точно вода в пруду.
После завтрака никто с веранды не ушел. Женщины принялись колдовать над ягодами, мужчины сели за шахматы.
— М-да, — тянул Вадька, замедленно передвигая коня и как бы ввинчивая его в новое место. — Теперь тебя, брат, голыми руками не возьмешь, нет, усилился ты на своем Севере, у-у!
— А что делать было? Водку там пить нельзя — похмелье слишком тяжелое, вот и…
— А почему?
— Что почему? Похмелье? Кислороду маловато.
— А как же спирт? Пьют?
— Спирт — это зимой, когда замерзаешь, — Игорь помолчал и усмехнулся. — Или от дури.
— А-а, — протянул Вадька. — Сто-оющее лекарство.
Он смотрел на доску; губы, вытянутые хоботочком, шевелились, пауза затягивалась.
— Стоющее! — с вызовом сказал вдруг Игорь. — Не от всякой, правда, дури помогает. Дурь — она ведь, старичок, у кого в чем: один водку пьет, другой дураков в начальство двигает.
Первое, о чем Игорь подумал, проснувшись в этот день, это затевать или нет новый разговор о Привалове? После купанья с Вадькой в грозу, после всех воспоминаний и разговоров ему не то что показывать — даже помнить не хотелось, будто была еще какая-то, отдельная от всего этого, цель приезда. Да и стоит ли? Вадька не бог, а Игорь не мальчик, и, слава богу, не впервой ему приходится работать с дураками. «Не стоит, — решил, — уж как-нибудь…»
Но теперь в шевелении пухлого хоботочка Вадькиных губ ему почудилась скрытая усмешка, подкалывающая его чем-то давним и стыдным, и он, не думая, с автоматизмом самозащиты, уколол в ответ первым попавшимся на язык. А осознав чем, тотчас забыл о своем утреннем решении и весь подобрался, напрягся в ожидании спора.
Вадька даже голову поднял не сразу. Светлые, выпуклые, недоумевающе-бараньи глаза его уставились на Игоря поверх сползающих на потном носу очков.
— Ты про Привалова? Я его не двигал — просто согласился. Согласие же, друже, есть тот случай, когда глас твой, к сожалению, не перекрывает другие. М-да… — он взял двумя пальцами пешку и осторожно ввинтил ее в новое поле. — Вот так!
— Да ведь он дурак, — сказал Игорь.
Вялое Вадькино спокойствие как-то передалось, лишило фразу напора и злости.
— Возможное дело, хотя в служебных характеристиках это не значится. Там стоит: энергичен, старателен, может навести дисциплину, исполнителен… Вот про тебя никогда не напишут: «исполнителен», у? Ну, а как инженер — это, конечно, ноль, почему и примите наши соболезнования.
— Соболезнования — это уже кое-что.
— Чем богаты, чем богаты… — покивал Вадька.
Игорь уставился в доску, будто бы обдумывая положение фигур, но почти не видел их, поглощенный внезапной досадой. «Глупо! — думал. — Вышло, будто я почти жалуюсь, так сказать, капаю руководящему приятелю… фу! Но и Вадька хорош гусь — этак спокойненько…» Досадно ему было именно это спокойствие, но он никак не мог понять отчего — тяжелый волнообразный гул у самого уха все время путал, сбивал с мысли. Черный, в оранжевой мохнатой жилетке шмель метался и с маху щелкал о стекло. Игорь встал, прикрыл одну створку окна и вяло махнул рукой. Шмель мигом исчез, протрубив победу.