Страница 43 из 49
Он затеял этот маленький театрик с тостом, чтобы отвлечь Вадьку, не дать ему сказать о прошлом что-то очень, быть может, ненужное, но, уже говоря, почувствовал вдруг, что и должен был сказать что-то этакое, что восторг его самый настоящий, и лучшей минуты для этого восторга может уже и не быть.
Вера всплеснула руками:
— Конечно стоит! — схватила стакан. — Ну…
— Узнаю! — Вадька поспешно поднялся, тяжко скрипнув креслом. — Узнаю лучшего тамаду политеха. Только минутку, друже, минутку! Что ж это я, как же… — засуетился он. — Надо же Жанку, сразу надо было, нельзя же!
— Какую Жанку? — сказал Игорь с невольным неудовольствием человека, в чью высокую, светлую минуту вторгается что-то совсем неподходящее.
— Что значит какую? Я тебе не говорил разве, что у нас…
— Жабку, что ль?
Короткий смешок колыхнул Вадькино пузо.
— Тс-с! Это ты не моги. Она теперь солидная мать семейства и не позволяет таких, знаешь ли, вольностей.
— Да-да, ты говорил… — вспомнил Игорь.
Жабка — это было что-то совсем смутное и, кажется, неприятное из дальней дали отрочества, детства даже. «Не надо ее сюда, — хотел сказать он. — Зачем?»
Но высунувшийся в окно Вадик уже звал каких-то Юрку, Кольку; тотчас во флоксах мелькнули и исчезли с веселым криком две рыженькие головенки, а через пару минут на веранде появилась и Жабка, то бишь Жанна Дмитриевна Зыбченко.
— По мужу, Игорек, я Зыбченко. Зыб-чен-ко! — зачем-то по складам радостно повторила она.
Она была в брюках, мужской полосатой рубашке, в очках с золотыми дужками — маленькая и скорее худая, но широковатая женщина с нескладно длинными руками, совсем незнакомая… И все ж, случись, Игорь, черт побери, узнал бы ее в тысячной толпе, несмотря ни на какие годы, потому что рот был все тот же. Она весьма искусно красила его, только самую середку тонких, подвижных губ, но стоило ей улыбнуться или заговорить, и сразу видна была прежняя Жабка.
— Как живешь? — спросил Игорь.
— Отлич-чно! — со вкусом пропела она. — Вадька тебе небось уже рассказал. Хорошая работа, чудесные дети, муж…
— Не то слово — муж! — сказала Вера. — Даже сюда, на дачу, он без цветов не является, представляешь?
— А как ты, Верунчик, думала? — растягивая рот, пропела Жанна. — У меня — не у тебя. Зыбченко дрессированный. Я его вот так, — и потрясла над головой кулачком.
Игорь не удержался, захохотал — вспомнилось, как когда-то она скакала по этой веранде, воинственно припевая: «Замечательно живу, Вадьке ухи оборву, Игорехе выбью зуб и нарву обоим чуб…» И еще — как Полина Карповна вносила ее письма…
— Ты чего? — удивился Вадик.
— Вспомнил! — хохоча, выкрикнул Игорь. — Письма!
— А… Было дело, — Вадик тоже заколыхал пузом. — Было…
Весной, когда они заканчивали, кажется, восьмой, а Жанка шестой, она куда-то уехала с матерью очень надолго. В сущности, с тех пор Игорь ее и не видел. Но Вадька потом все лето получал письма, где на обратной стороне конверта стояло неизменное: «Целую взасос!!!» Полина Карповна заносила их сыну, брезгливо прихватив за уголок мизинцем и большим пальцем, как нечто нестерпимо гадкое. Женщина деликатная, она не могла, конечно, открыть и прочесть, но… Если такое на конверте, то — о боже! — чего ждать внутри?
Пока Игорь пересказывал все это Люде, пока все смеялись, а Жанна вспоминала что-то еще, ребятишки ее притащили большую тарелку клубники.
— Сама вырастила, вот, — похвасталась Жанна. — В этом году редко у кого такая. Угощайтесь…
— Чего стало в поселке больше, так это клубники, — сказал Игорь, — а меньше — пацанвы. Совсем у вас тихо.
— И как всегда ты, Игореха, попал не по адресу, — хмыкнула Жанна. — Видел моих? Орлы! Я везде передовая.
Люда засмеялась.
Разговор у женщин теперь не умолкал, Люда рассказывала, как выращивают клубнику у них под Житомиром, как ее варят; Жанна что-то выспрашивала. Игорь прислушивался к разговору, не вникая в смысл, как к шуму, и шум этот был ему приятен.
Вадька тихонько ткнул его в бок шахматной коробкой и подмигнул:
— Давай?
— Можно.
Расставили, сделали первые ходы.
— Слушай, — сказал вдруг Игорь, — говорят, что с Приваловым — твоя идея. Верно?
— Нет! — Вадик вздохнул. — С Приваловым, старичок, комбинация сложная. М-да… Жертвуется фигура и пешка, а вторая проводится в ферзи! Привалов то есть, — он сделал ход. — Я же, как тебе известно, вообще предпочитаю игру позиционную, без жертв.
— Я так и думал, — сказал Игорь.
И больше ничего уже не успел. Жанна накинулась на них:
— Ну, нахалы! Уже уселись. Все на озеро собираются, а они…
Через несколько минут их и в самом деле потащили на озеро, даже доиграть не дали.
2
Тени перешли на другую сторону улицы, вытянулись чуть ли не до середины пыльной проезжей части, и уже, совсем как когда-то, носились мальчишки на велосипедах, а жара все еще не спадала. В лесу было даже суше, томительней.
Да и какой это был лес? От песчаной дороги, по которой они шли, то и дело отслаивались тропинки, кружили, скрещиваясь и переплетаясь, беря в кольцо чуть ли не каждое дерево. Толстые, обшарпанные сотнями ног корни выпирали из утоптанной земли, и казалось, что старым соснам невмоготу, душно, они с натугой приподнимаются на цыпочки глотнуть вольного воздуха, но недотягиваются и глухо ропщут на собственное бессилие.
Жара, сухмень и грусть маревом плыли по лесу и вместе с запахом горячей сухой хвои подбирались к слабеющему Игореву сердцу. Эта дорога помнила его босоногим мальцом, нескладным подростком, верзилой-десятиклассником в рваных кедах, и теперь каждый шаг по ней давался ему с таким трудом, что не хватало сил вникнуть, о чем он говорит — идущий рядом Вадька, и все отчаянней была духота, и ясно было, что не спасешься купанием, а надо что-то сделать с собой — может, рвануть ворот, крикнуть, что все равно не веришь.
Но чему не веришь… Чему? Тому, что юность давно прошла? Что этот вот толстяк в задирающейся на пузе хлопчатой тенниске — Вадька, а не один из тех дачников, что гуляли здесь четверть века назад?
Ах, как хорошо тогда мечталось дать деру с пыльных, тихих поселковых улиц, перевернуть, крутнуть этот шарик по-своему! Увы! — жизнь, словно в насмешку, дала полный оборот, и вот идет Вадька, привычно вытирая шею скомканным платочком, вздыхает, жалуется, с каким трудом удалось в прошлом году отремонтировать верх, как сложно теперь с материалами, так сложно, что он ничего бы и не сумел, если б не Жанна с ее связями и способностями.
— Уж этим-то летом думал отдохнуть, совсем отдохнуть, так на тебе — эта жара! В городе хоть в мороженицу зайдешь, холодной воды выпьешь, но тут…
— А помнишь? — перебил Игорь. — «Богатый нищий жрет мороженое…»
— Что? Ах да, чудесные стихи, да.
«Вадька, опомнись! — хотелось сказать. — Ведь это ты! Ты! Молодой, еще не толстый, с пепельным чубом, совсем недалеко отсюда, у танцплощадки. И Вера, завороженно заглядывавшая снизу в твое бледное от ярости лицо, и я сам, и все наши первые мечты, любови и ненависти, вспыхивавшие сокрушительно и неожиданно».
— А что танцплощадка? — спросил он вместо этого. — Все там же?
— Не, та давно сгорела.
— Как сгорела?! — Игорь даже приостановился.
— Легко, как все деревянное. И давно уже, лет десять, там теперь малина разрослась…
— Слушай! — сказал Игорь. — А ты помнишь, как нас всех в милицию загребли с танцев?
— С танцев?
— Ну? Тогда твист-то запрещали. Мы его и не умели, но танцевали из принципа! И забрали одного Володьку, а мы пошли тоже из принципа — все! Нас всех и заперли, пока твой батя не приехал.
— Да-да, смешные мы были. Сколько щенячей гордости!.. — Вадька вздохнул.
А Игорь замолк, пригорюнился, думая, что и те, давние дачники тоже, верно, иногда вспоминали, какими были смешными, вздыхали… Среди них было много толстяков, а толстяки любят вздыхать, принимая свой вес за тяготы жизни.
Женщины шли чуть впереди, оживленно болтая; рыжие Жанкины мальчишки носились по лесу, самолетно раскинув руки и гудя на все лады. И вообще все было очень похоже.