Страница 33 из 51
запасались в довоенные урожайные годы, но все же скот
будет сыт. И новый скотный двор, и два новых телятника,
помимо профилактория, — не подвел Алмазов! — к
первому января будут закончены полностью.
Доярки и телятницы подсчитывают, сколько
премиальных набежало им за год. Многим набежало
порядочно, по тысяче и больше. Лукьяныч и управляющие
фермами составляют производственно-финансовый план на
тысяча девятьсот сорок седьмой год. А в кузне стучит
молот, взлетают к закоптелому потолку жаркие искры:
хоть зима только что укрыла землю своим одеялом и
пожелала спокойного сна — и долог будет этот сон, —
но придет весна и снимет белое одеяло, и мы загодя
готовим наши плуги и сеялки, чтобы на проснувшейся
земле провести новые борозды и заложить в них новые
семена.
Вечерком дома Лукьяныч играет в шахматы с
председателем колхоза имени Чкалова.
Играет он плохо. Чкаловский председатель,
научившийся шахматной игре только в армии, в
Отечественную войну, играет еще хуже.
— Думайте, думайте! — говорит ему Лукьяныч. —
Пока вы думаете, я, с вашего разрешения, газетку
прочитаю.
Между двумя ходами председатель заговаривает о
цели своего приезда.
— Мы к еам с просьбой, — говорит он. — Сделайте
одолжение, помогите соответственно оформить годовой
отчет.
— Конь так, между прочим, не ходит, — говорит
Лукьяныч.— Конь ходит вот так, либо вот так... Не
знаю, как я вам no-могу. Своих дел хватает.
— Гонорар будет такой, -какой сами назначите, —
говорит председатель, прибирая коня на место.
— Мы с Пашенькой люди скромные, нам немного
надо. Бели бы я был заинтересованный, я бы в деньгах
ходил с головы до ног.
— Скажите ваши условия, мы вам пойдем навстречу.
— Шах!—говорит Лукьяныч.
Председатель пробует улизнуть, но, зашахо'ванный со
всех сторон, вынужден сдаться.
— Сильный вы игрок!—говорит он, -вытирая
вспотевший лоб, и они с Лукьянычем садятся пить чай.
— Так как же? — спрашивает председатель за чаем.—
Мы в этом году вышли в области на первое место.
Обороты миллионные, на базаре наша продукция самая
видная,—нашему балансу особое будет внимание; в
Москву, возможная вещь, пойдет наш баланс,— так как
же, Павел Лукьяныч?
— Да уж что поделаешь. Придется помочь, ка-к
дружественной державе.
— А в смысле гонорара?
— В смысле гонорара мне требуется бревно.
— Бревно?
— Челн новый думаю ладить к лету, старый больно
плох.
— Есть такие бревна, сделайте ваше одолжение.
— Я знаю, что у вас есть такие бревна.
— Сделайте одолжение. Только какой же это гонорар
при вашей квалификации. Не желаете ли, гкшимо того,
медку, яблочек?
— Ну, можно медку, яблочек, то, се, — гоеор-ит
Лукьяныч равнодушным голосом.— Пашеньке и Сереже
побаловаться.
Каждому хочется представить годовой отчет в полном
блеске. Ко'Гда отчет оформлен, как конфетка, к
хозяйству уважение и интерес. У чкаловской бухгалтерши,
хоть девушка и старается, блеска еще нет. Блеск — он со
стажем приходит. Каждый год перед первым января в
районе на Лукьяныча -великий спрос.
В кабинет к Коростелеву вошел Иконников, держа в
руке листки отчета.
— Дмитрий Корнеевич,— сказал он суховато и с
достоинством,—я прошу добавить к отчету небольшой
комментарий.
— О чем это? — опросил Коростелев.
— Оговорить, что выкидыш у Мушки произошел в
мое отсутствие. Если припомните, я был в это время в
командировке. Рацион составлялся без меня. Я
настоятельно прошу отметить это в особом примечании.
Коростелев посмотрел на него в упор.
— Кстати, — сказал он, — а как сейчас поживает
Мушка?
Он знал наверняка, что не получит ответа: не был
Иконников на скотном, не интересовался Мушкой, ничем
вообще не интересовался, кроме собственного
спокойствия.
Иконников слегка смутился, но выдержал взгляд Ко-
ростелева.
— В данный момент у меня нет сведений. К вечеру,
пожалуйста,—могу представить.
Бумажку представишь. Обложишься бумажками и из
них добудешь сведения. А как там на производстве
живая жизнь идет,— тебе начихать. О, терпеть не могу!
— Хорошо,— сказал Коростелев,— составьте
примечание. Пусть отвечает Бекишев.
Иконников пожал плечами:
— Согласитесь сами, Дмитрий Корнеевич,— в данном
случае было бы странно, если бы за Бекишева отвечал я.
В самом деле, это было бы странно. В самом деле,
виноват Бекишев. И все равно, Бекишева уважаю, а
тебя терпеть не могу,— и уходи ты скорей с глаз моих.
Зима.
Снег летит за окошком.
К северу и югу, к востоку и западу — на тысячи
километров кругом «Ясного берега» снег, снег.
Женщина, которую любил Алмазов, была умная.
Начнет, бывало, Алмазов рассказывать ей про свои
тяжелые думы в госпитале или станет жаловаться, что от
работы отвык, нет, чувствует, прежней сноровки и
мастерства,— она слушает тихо, смотрит серьезным,
ласковым взглядом, потом положит на руку Алмазова
свою теплую руку и скажет: «Ну, что разволновался?
Жизнь человеческая не только из выпивки-закуски
состоит; из всякой всячины, душа, жизнь состоит. В
народе живем, с народом участь делим: что людям, то и
нам».
Много она знала таких слов и умела сказать их
вовремя и подать человеку душевную помощь. Алмазов
дивился: откуда такое? Четыре класса окончила, на
конвейере какую-то гайку накручивает, а ума палата!
И его тянуло все ей рассказать и обо всем узнать ее
мысли.
Тося пристанет: расскажи, как ты жил эхи годы; два
года назад в этом месяце где был, что делал? Он начнет
нехотя. Она сейчас же всплескивает руками и
перебивает:
— Ох, да что ты! Ох, вот ужас! Надя, послушай, что
папа рассказывает! Ох, и натерпелись же люди!
И окончательно пропадает охота рассказывать...
Та женщина поддерживала в доме чистоту и сама
ходила чисто. А у Тоси никакого порядка: только бы
мужа накормить и приодеть, а за собой не смотрит. Вся
ее приборка — раз-два махнуть веником да набросить
косо-криво чистую скатерть на стол. И девочек не
приучает к работе: только приказывает — подай то, принеси
это, а чтобы научить их самостоятельно что-нибудь
сделать, этого нет.
Наде было уже двенадцать лет, Кате — девять.
До войны они были маленькие, занятные. Щебетали,
как воробышки; Алмазов слушал их щебет и улыбался.
Он сделал им маленькие табуретки и стол.
Сделал до-м для кукол/Крыша дома снималась; крыльцо
было с перильцами, на нижней ступеньке крохотная
скоба для вытирания ног; в угловом окне форточка. Соседи
приходили посмотреть на дом и ахали — ну и игрушку
сработал Алмазов для своих детей. Такую ни в каком
магазине не купишь, ни за какие деньги!
Теперь дома не было: развалился, дощечки
потерялись... Дочери выросли. У Нади появились неприятные
гримасы. Держалась она развязно. Катя старалась во
всем ей подражать. В куклы они уже не играли, они
танцовали.
Надя научилась танцам в школьном кружке. Она тан-
цовала, собираясь в школу, возвращаясь из школы,
накрывая на стол. Танцовала дома, во дворе и на улице.
При этом она напевала: «ля-ля-ля-ля...» И Катя, глядя
на нее, тоже танцовала и пела. Алмазова это
раздражало до головной боли:
— Перестаньте вы прыгать!
Тося вступалась:
— И потанцовать детям нельзя.
— Делом бы занялись!—говорил он.—В глазах рябит.
— Танцы — тоже дело,— говорила Тося, глядя на на-
дины приплясывающие ноги.—У нее большие
способности.