Ясный берег

делается плов и почему чай зеленого цвета.

Уморившись, отдыхала на лаво-чке при дорожке,

смотрела на прохожих людей и слушала музыку и людскую

речь.

А иногда садилась в автобус и ехала в город.

Побывала в Музее революции, повидала Кремль и Красную

площадь, поклонилась Ильичу. Два раза ее с другими

делегатами водили в театр. Еще больше, чем театр, ей

нравилось метро. Нравилось, что возят быстро; что

никого ни о чем не надо спрашивать — по надписям

понятно; что чисто, красиво, богато. «На века строим! —дума-

ла она, с гордостью глядя на могучие мраморные

колонны подземных станций.— На многие века!»

Поговаривали, что в двадцатых числах делегаты

выставки поедут на прием в Кремль; все волновались —

Сталин будет на приеме или не будет?.. Настасья

Петровна для этого дня берегла лучшее сатиновое платье

(новое, ненадеванное, в цветочках) и платок ненадеванный,

и мелкую синюю крапушку... И все перевернул черный

день, окаянный день, не забыть его,— 22 июня.

...Жара стояла непереносимая, когда делегаты «Ясного

берега» выехали из Москвы. Зной трепетал на необко-

шенных откосах, горячая пыль жгла глаза и горло.

Мгновенно стали черными и белые платки женщин, и

вышитая украинская рубашечка Иконникова, которую

он приобрел в столице. В мерцающем мареве

проплывали железнодорожные желтые домики, деревца,

поникшие на безветрии, опаленные лица с глазами,

прикрытыми от солнца рукой... Настасья Петровна смотрела на

это все, и ей казалось, что никогда не было такой

жары, что жара — от войны, а Митю, небось, уже призвали,

и как, поди, трудно Мите в полной амуниции по такому

пеклу...

Тащились медленно: что ни разъезд — остановка, и,

то встречь, то обгоняя, проносился длинный по>езд с

людьми, едущими на фронт. Двери теплушек открыты; в

дверях — кто стоя, кто сидя, как на групповой карточке,—

солдаты, солдаты! Рубахи на всех одинаковые,

защитные, а лица разные, одни белокожие, другие смуглые,

как темная медь... «И Митя так проедет, я и не

укараулю»,— думала Настасья Петровна. (Митя, Коростелев,

перед войной работал веттехником в дальнем совхозе,

под Архангельском.)

На станциях приходилось дожидаться многими

часами. Тогда доярки и Настасья Петровна шли искать по

окрестностям и приносили коровам свежего сенца. При-

сматривать за коровами оставляли Иконникова. Он

слонялся у вагона разомлевший, безучастный. Когда его

сменяли, шел на станцию и давал телеграмму в совхоз.

Коровы мучились от жары, часто ложились, дышали

тяжело, молока давали мало; Брильянтовая худела на

глазах.

Одна доярка заболела; пришлось оставить ее в

Ярославле, в больнице. Другая тоже выбыла из строя: с

первого дня войны все плакала, что муж без нее уйдет

на фронт, она его не проводит; а как увидела, что

нескоро доберется до дому, стала плакать еще пуще,

худые сны ей снились. Настасья Петровна сказала:

— Чем так — расстарайся проехать вперед нас, я как-

нибудь сама.

Доярка заплакала от благодарности и хотела

поклониться Настасье Петровне в ноги. Та сказала:

— Еще у начальства спроси, отпустит ли.

— Ах, делайте, что хотите! — Иконников махнул

рукой.— Как будто сейчас не все равно!..

(За несколько дней он потерял всю свою величавость,

перестал интересоваться делами,— сильно нервничал

человек.)

Доярка пересела в пассажирский поезд и уехала.

Остались Настасья Петровна и Иконников.

— М-да,— сказал Иконников,— может получиться

тяжелая история: мне придет повестка, а я тут

задерживаюсь.

— А мы докажем,— сказала Настасья Петровна,—

что вы задержались по службе.

— Где это вы докажете? — Иконников повел на нее

белыми ресницами.— Скажут: недостаточно энергично

продвигался, задерживался злостно. И в расход, как

дезертира.

— Ну, что ж,— сказала Настасья Петровна, поду

мав,— поезжайте и вы вперед, когда такое дело.

— Я бы не бросил вас,— сказал Иконников,— если бы

меня не вынуждало чувство ответственности. Вы же по

сводкам видите, что делается. Сейчас на учете каждый

человек, способный носить оружие.

На другой день он тоже пересел на пассажирский

поезд и отправился — в областной центр, в трест,

закинуть удочку насчет брони.

Настасья Петровна осталась одна.

Она стояла на лужку в стороне от станции. Рядом

паслись ее коровы. Беспощадно накалено было небо; а

еще тяжелее накалена земля — станция, скопившиеся на

ней железо, уголь, пыльные и потные тела... Поезд,

увезший Иконникова, был уже далеко — пятнышко дыма на

горизонте. Приближался другой — грохот, пар, огненное

дыхание, орудия, укрытые брезентом...

Вагончик Настасьи Петровны стоял в тупике с

другими несчастливыми вагонами, которые пойдут неизвестно

когда. Диспетчер давеча сказал:

— Завтра поедете. А может, послезавтра.— Он

посмотрел на Настасью Петровну мутными от бессонницы

глазами.— А может, через неделю, почем я знаю. Идите,

мне не до коров.

Коровы медленно переставляли связанные ноги и

вздыхали, выщипывая траву. У них был недовольный,

утомленный вид.

— Бральянтовая! — тихонько окликнула Настасья

Петровна.

Брильянтовая повернула голову, посмотрела через

плечо угрюмым взглядом и враждебно фыркнула. Настасья

Петровна даже засмеялась.

— Дорогая ты моя,— сказала она,— чем же я перед

тобой виноватая...

«А пойду-ка я с ними пешком,— подумала о>на,—

пойду и пойду по воздушку. Сколько дней стоим и ждем»

за это время уже вон где были бы... Около путей буду

держаться и дойду до Кострова. В случае чего —

дорога, вот она, рядом, и документы при мне».

Она пошла на станцию и спросила у девушки в

форменной фуражке:

— До Кострова от вас сколько километров?

Девушка не знала, где Кострово. Настасья Петровна

объяснила. Вдвоем подсчитали: километров двести

будет.

«Дойду,— подумала Настасья Петровна.— Не так уж

далеко».

Она зашла в свой вагончик, увязала в узелок хлеба

и соли, узелок привязала к ручке подойника; захватила

скребницу и.щетку; остальное сдала в багаж — сперва

не хотели принимать, потом приняли, спасибо им.

Хотела зайти к начальнику станции, но к нему была большая

очередь; Настасья Петровна не стала ждать, а сказала

все той же девушке в форменной фуражке:

— Там вагончик, он теперь порожний, пользуйтесь; а

мы пошли.

— Ну, счастливо вам,— сказала девушка.

— Спасибо,— сказала Настасья Петровна.— И тебе

счастливо.

Она развязала коров и тихонько погнала их вдоль по>-

лотна.

Она шла день, и другой, и третий, много дней.

Коровы повеселели, бодро щипали траву, стояли смирно,

когда Настасья Петровна останавливала их, чтобы

подоить. Попадалась по дороге вода — они пили, и Настасья

Петровна пила.

Завидев жилье, она сворачивала к нему, и люди

давали ей хлеб и ночлег. А если жилья близко' не было

—ночевала на земле, под небом.

Палило дневное солнце; свежи были ночи; днем и

ночью по железной дороге шли и шли поезда — в

открытых дверях теплушек солдаты. Война! Как далекий сон,

осталась позади Москва — выставка, метро, музыка,

праздник... И уже не думалось о выставке, и о Мите, ни

о прошлом, ни о будущем, а только о сегодняшнем: идги

вперед, дойти до водопоя, во-время подоить, сберечь,

довести... Знойны были дни, свежи ночи; ехали

солдаты.

Днем она повязывала голову платком, а после захода

солнца снимала платок и шла простоволосая. И ветерок,

налетавший после захода солнца, поглаживал ее