Страница 14 из 21
…Все было кончено. Косицын повернулся и пошел вдоль берега, стараясь определить место, к которому подойдет шлюпка с десантом.
На что он надеялся, трудно сказать. Да и сам он не мог бы ответить на этот вопрос. Тяжелый кобур с дружеской неловкостью похлопывал его по бедру, точно желая в последний раз ободрить бойца.
Следом за Косицыным шли «рыбаки». Им надоело ждать, когда комендант свалится сам. А вид «Кайри-Мару» и шипение шкипера подогревали решимость покончить с Косицыным, прежде чем шхуна выбросит на берег десант.
Если бы на месте коменданта был Сачков или Туторов, развязка наступила бы гораздо скорее: трудно сохранить патроны (и свою голову), когда палец так и тянется к спусковому крючку. Но Косицын был слишком нетороплив, чтобы ускорить события.
Он прибавил шаг, но и «рыбаки» зашагали напористей. Упрямые, легкие на ногу, они не произносили ни слова. Был слышен только быстрый скрип гальки да крики чаек, провожавших людей.
В молчании пересекли они ломкий плавниковый назвал, перелезли через грядку камней и, спустившись вслед за Косицыным к морю, пошли по мокрой твердой кромке песка.
Комендант попятился в воду и поднял наган.
Он обернулся и устало сказал:
— Эй, аната! Мне провожатых не надо.
Шкипер со свистом вобрал воздух, ответил учтиво:
— Прощальная прогулка, господин комендант.
Они пошли дальше. Это была странная прогулка. Впереди рослый, чуть сутулый краснофлотец, с угрюмым и сонным лицом, за ним семь нахрапистых, обозленных «рыбаков» в костюмах из синей дабы и пестрых фуфайках. Когда шел комендант, шли «рыбаки»; когда комендант останавливался, делали стойку японцы.
Так они обогнули остров и вышли на северо-западный берег — единственно удобное для высадки место. Маленькая бухта, которую пограничники окрестили впоследствии бухтой Косицына, изгибается здесь в виде подковы с высоко поднятыми краями, которые отлично защищают воду от ветра.
Тут Косицын заметил впереди себя две длинные тени. Радист и боцман, забежав вперед, стали на пути коменданта. Остальные зашли с левого фланга, и все вместе образовали мешок, открытый в сторону моря. В руках радиста был гаечный ключ, боцман размахивал румпелем[44], остальные вооружились просто голышами и сучьями.
Стрелять на близкой дистанции было неловко. Комендант попятился в воду и поднял наган. «Рыбаки» наступали полукругом. Позади них, на голой вершине, ещё шевелился огонь. Дым стоял, точно дерево с толстым стволом, и его широкая крона бросала тень на песок.
Шкипер крикнул что-то по-своему, коротко. На этот раз Косицын понял свободно: смерть будет трудной.
Семь на семь… Ну, что ж! Он стал тверже на скользких камнях и выстрелил в крайнего «рыбака». Боцман лег в воду, остальные рванулись вперед. Голыш ударил Косицына в локоть, сгубив верную пулю.
— Кто еще?
Целясь в синдо, он ждал удара, прыжка. Но «рыбаки» неожиданно замерли. Один шкипер, зажмурившись, сжавшись от страха и злости, еще подвигался вперед.
В море выла сирена. Вытянув шеи, «рыбаки» смотрели через голову коменданта на шхуну, и лица их скучнели с каждой секундой. Шкипер осторожно открыл один глаз, зашипел и разжал кулаки.
Косицын не мог обернуться: «рыбаки» были в двух шагах от него. Он смотрел на противников, силясь угадать, что случилось на шхуне, и понял только одно: терять время нельзя.
Он поправил бескозырку, опустил наган и пошел из воды на противника.
Радист попятился первым, за ним остальные. «Рыбаки» отходили от моря все быстрей и быстрей. Потом побежали.
На берегу комендант обернулся. «Кайри-Мару» шла под конвоем пограничного катера, закрытого прежде высоким бортом шхуны. Теперь шхуна медленно разворачивалась, открывая маленький серый катер и зеленый флаг, и краснофлотцев, уже прыгавших в шлюпку.
…Как «Смелый» встретил «Кайри-Мару», рассказывать долго. Мы задержали ее в шести милях от Птичьего острова и сразу пошли на дымный сигнал (Сачков клялся, что на острове проснулся вулкан).
Выскочив на берег, мы кинулись навстречу Косицыну. Но комендант, как всегда, не спешил. Славный увалень! Он хотел встретить нас по всей форме на правах коменданта Птичьего острова.
Мы видели, как Косицын растопырил руки, приглашая японцев построиться, как переставил маленького шкипера на левый фланг и велел подобрать животы. После этого он отошел на три шага, критически осмотрел «рыбаков» и, скомандовав «смирно», направился к шлюпке.
Застегнув бушлат на все пуговицы, он степенно шел нам навстречу, отощавший, заросший медной щетиной.
Глаза коменданта были закрыты. Он спал на ходу.
Осечка
Если небо красно к вечеру,
Моряку бояться нечего.
Если красно поутру,
Моряку не по нутру.
Не верьте морским поговоркам. Из всех закатов, какие я помню, это был самый ясный, самый тихий, самый красный закат.
Всегда прикрытые дымкой хребты были на этот раз обнажены, очерчены резко и сильно. Прозрачный воздух открыл глазу дальние сопки с их гранеными вершинами и темными зарослями кедровника у подножий.
В тот вечер «Смелый» получил приказ доставить на Командорские острова жену начальника морского поста, а заодно два ящика лимонов и щипцы для клеймения котиков. Затем, как всегда бывает с теми, Кто идет на острова первым рейсом, нашлись новые поручения. Нам передали зимнюю почту, сто связок лука, подвесной мотор, два патефона, икру, листовое железо, затем предложили взять глобус, корзину с цыплятами, олифу, коньяк, патроны к винчестеру, а в последнюю минуту вкатили по сходням шесть бочек кислой капусты.
Мы грузились всю ночь и легли спать в четвертом часу, когда на той стороне бухты Авачинской губы уже ясно обозначился белый конус Вилючинской сопки.
На рассвете стало свежеть, ванты[45] загудели от ветра, и море подернуло зябкой дрожью.
Мы отдали швартовы, но дальше ворот Авачинской губы уйти не смогли. Море было злое, ярко-синее, и белые гребни дымились от ветра, крепчавшего с каждой минутой…
За пять суток ни один катер не вышел за ворота Авачинской бухты. Мы перебрались на берег и, пока шторм держал нас в осаде, принялись приводить свое хозяйство в порядок. Нужно было сменить дубовые решетки, высушить и залатать парусину, подновить шаровой краской потускневшие в походах борта.
Кроме того, у каждого из нас нашлись личные береговые дела. Боцман и я готовились уйти за гуранами в сопки, кок сел писать под копирку письма на материк, Сачков снова извлек на свет штаны Пифагора, а Колосков, шестой месяц учивший японский язык, погрузился в дебри учтивых частиц и глаголов.
Каждое утро он садился за стол и, положив учебник на ладони, твердил вслух, как школяр:
— Каша — мамма, берег — кайган, кожа — кава, собака — ину. Ка-ки-ку-кэ-ко… На-ни-ну-нэ-но… Га-ги-гу-гэ-го!
Колосков был упрям и клялся, что заговорит по-японски до первого снега. Больше того: он убедил боцмана и меня заниматься ежедневно перед отбоем по часу.
— Ка-ки-ку-кэ-ко! — говорил он, стуча мелком по доске. — Олещук, не зевайте! Вся штука в учтивых приставках. Мерзавец будет почтенный мерзавец… Шпион — господин почтенный шпион…
Он вкладывал в уроки всю душу, но ни боцман, ни я не могли уяснить, почему «простудиться» означает «надуться ветром», а «сесть» — «повесить почтенную поясницу».
Я сам встречал фразы длиной метров по сто и такие закрученные, что без компаса просто выбраться невозможно. По-русски, например, сказать очень легко: «Я старше брата на два года», а по-японски это будет звучать так: «Что касается меня, то, опираясь на своего почтенного брата, я две штуки вверх».
44
Румпель — рычаг от руля.
45
Ванты — на судне пеньковые или проволочные веревки, удерживающие мачту с боков и сзади.