Страница 10 из 26
Приезжая в Прагу, Эльзе в подходящий момент навещала Фрешнера, делилась заботами. Ощущение, что Заграничная организация использует ее в своих целях, стало подкрепляться конкретными доказательствами. В редакции ей неожиданно дали поручение собрать материалы об эмиграции и написать серию репортажей. Эльзе возразила редактору отдела, что знакомство с эмигрантами скомпрометирует ее в глазах НСДАП. Редактор промолчал; за него — в тот же день — ответ дал Кристман. «Всю ответственность мы берем на себя», — заверил он ее по телефону.
Фрешнер, выслушав рассказ, подумал, покусал губу.
— Сдается мне, ты права. Он сказал «всю ответственность»?
— Да. И порекомендовал пе стесняться в выборе знакомств.
— Недурно! Других за это отправляют в концлагеря… Еще что-нибудь было?
— Кристман просил помочь одному писателю. Он должен вскоре приехать. Надо ввести его в эмигрантские круги…
— Вот что, приходи послезавтра часов в восемь.
Она пришла и познакомилась с Веселы.
…Около полуночи Эльзе заторопилась — ей предстояло ехать в отель, на другой конец Праги. Провожая ее до двери, Карл улучил минутку, оказал: «Любомиру верь до конца. Многие из наших только потому на свободе, что он предупредил их. Есть и такие, что обязаны ему жизнью».
Больше Штилле не видела Любомира Веселы.
Номер телефона — вот и все, что осталось у нее как залог дружбы. По этому номеру она и звонила, всякий раз из автомата. Веселы предупредил, что в аппарате контрразведки есть нацисты. Нельзя оставить следов, иначе — конец. «Представим дело так, что меня информирует доброжелатель, стремящийся сохранить инкогнито. Аноним. Звонит, когда хочет, не называясь, и исчезает».
«А вам поверят?» — спросила Эльзе, далекая от таких комбинаций.
«Доносы на коммунистов, как правило, идут таким путем. Нацисты не очень любят афишировать себя. Почему бы на этот раз не ударить по наци их собственной дубинкой?»
Нет, о знакомстве с Веселы криминаль-ассистент Штрюбнинг данных иметь не мог. Скорее всего, провал пражской операции гестапо будет вынуждено приписать ошибкам и просчетам Бертгольда, но не Эльзе, такой молодой и выглядевшей — если она того хотела! — простушкой, честно служащей национал-социалистскому движению.
Именно простушку Штрюбнинг и увидел в Штилле. Недоумевая, почему именно на нее, не искушенную в специфике шпионажа, пал выбор Кристмана, он запросил об этом Вермке. «С такой биографией и обликом не надо легендировать», — ответил Вермке. И добавил, развивая мысль: «Впрочем, не обольщайтесь внешней простотой. Штилле два года вела в газете светскую хронику, а вышла из самых низов. Ее отец был неквалифицированным рабочим, и родилась она не где-нибудь, а в «красном» Веддинге. Это что-нибудь говорит?»
Штрюбнинг, скромненько сидевший в кресле перед огромным, внушающим почтение письменным столом Вермке, поудобнее пристроил на коленях служебную папку.
— Я понял: прошлые связи, знакомства, убеждения, привитые с самого детства…
Вермке посмотрел на него с нескрываемым недоумением:
— Этим уже занимались. И мы и гестапо. Я имел в виду другое: для дочери пролетария путь в светские салоны, как правило, закрыт. Не так ли? И тем не менее фрейлейн Штилле довольно долго вела в газете раздел «Высший свет» и, следовательно, была принята в лучших домах. А для этого мало одного лишь образования. Нужны манеры, гибкий ум и такт. И связи!
Штрюбнинг потянулся было к папке, где среди прочих документов лежала справка о биографии Штилле, но Вермке, словно угадав, поднял ладонь.
— Все, что вам известно о ней, Заграничная организация установила не вчера. И документально. — Он выдвинул ящик стола, достал картонку с личным делом. — Извольте! Училась в народной школе. Благонравна и прилежна… Дальше коммерческое училище. Окончила с дипломом «секретарь, владеющий стенографией и машинописью»; выпущена по высшему разряду. Владеет иностранным языком, знакома с итальянской бухгалтерией. Что еще? Личный секретарь писателя Теодора Вольфа, публициста. Недолго, пять месяцев… Перешла в издательский концерн Моссе. Командирована в Швейцарию в качестве помощника постоянного корреспондента. По мнению коллег из Лозаннской ортсгруппы, вела себя скромно, не придерживаясь определенных политических взглядов… Нет, не так. «К национал-социалистскому движению относится с симпатией». Это написано в тридцать втором… Ну, что еще? Сдержанна, одинока, в любовные связи не вступает.
Вермке спрятал личное дело. Выпрямился — сухой, высокомерный. Он был в полной форме СС-бригадефюрера — черной, украшенной серебряным шитьем, и эта генеральская форма подавляла Штрюбнинга, лишала желания возражать. Все же он осторожно спросил:
— Бригадефюрер и дальше собирается использовать фрейлейн Штилле?
— Это решит амтслейтер Боле! — был ответ.
Криминаль-ассистент — ничтожный чин в сравнении с эсэсовским рангом Вермке. Однако Штрюбнинг проявил твердость:
— Бригадефюрер не сочтет меня бестактным, если мы попросим его не оказывать фрейлейн покровительства?
— Кто — вы? Вы лично?
— Разумеется, нет. Мы — государственная тайная полиция.
Это была маленькая месть Штрюбнинга за дистанцию, на которой его держал Вермке, и криминаль-ассистенту было приятно сознавать, что бригадефюреру придется смириться и проглотить пилюлю.
— Вопрос согласован с вашим руководством? — угрюмо спросил Вермке.
— Дело поручено мне, — корректнейшим тоном ответил Штрюбнинг. — В данном случае я полномочен сам принимать решения.
В своем кабинете на Принц-Альбрехтштрассе Штрюбнинг по памяти застенографировал разговор. Подшил документ в черную папку. Подумал, что надо бы написать заключение, но решил до поры повременить.
Дело было, применяя профессиональный жаргон, «мутным». Данные трактовались и так и этак. И, если не забывать, что миссию Бертгольда санкционировали в партийной канцелярии, высказывать определенное мнение на нынешней стадии разработки было неосторожно.
В полном одиночестве, не делясь соображениями ни с кем, Штрюбнинг составил план оперативных мероприятий. Установить наблюдение за Штилле? Здесь, в Берлине? А чем он мотивирует этот шаг, когда попросит у начальства денег и людей? Филеров не хватает для поисков подпольных коммунистических ячеек и функционеров КПГ. Без серьезного обоснования руководство на это не пойдет. Разослать запросы, проверив каждый день, прожитый фрейлейн Эльзе? На это нужна прорва времени. Хотя пусть себе месяцы идут, никто Штрюбнинга не торопит… И последнее: надо посадить Штилле в сачок. Лишить привычных знакомств, локализовать окружение. Тогда на новом фоне всякий след проявится, как на негативе… А в Берлине не вспугивать. Не наблюдать. Не вызывать. Полное спокойствие; атмосфера доброжелательства и доверия; благоприятный для неосторожных шагов режим.
На этом решении Штрюбнинга первая неприятность, ожидавшая Эльзе в Берлине, заканчивалась.
Вторая, в свой черед, не замедлила последовать и пришла со стороны Кристмана. Он приехал к ней сам, просидел недолго и свел разговор к пожеланию, чтобы Эльзе как можно скорее забыла не только о маленьких просьбах Заграничной организации, но и о самом знакомстве с ее представителями. Он апеллировал к ее чувствам патриотки. Намекнул, что было бы пагубно позволить врагам рейха когда-либо выйти через нее, фрейлейн Штилле, на ведомство Боле. «Что вы понимаете под этим?» — спросила Эльзе. Кристман уклончиво ответил, что Бертгольд оказался не тем человеком…
Последняя по счету и времени неприятность ожидала Эльзе в редакции. Шеф иностранного отдела без объяснений вручил ей два конверта с грифом редакционной бухгалтерии. В одном было жалованье, в другом — уведомление об увольнении. Вежливое, с изъявлением благодарности за сотрудничество и уверениями, что издатели ценят ее заслуги.
— В чем дело? — спросила Эльзе.
— Понятия не имею, — сказал шеф. Лицо у него было смущенным и расстроенным. — Со мной не советовались. На твоем месте, Эльзехен, я бы пожаловался в Трудовой фронт и устроил издателям тряску.