Страница 78 из 96
мимо. И то верно. Схожу. А ты?
— Я буду с Драгиным.
Удойкин и Абрам вышли из комнаты.
В помещении водворилась такая тишина, что Тегран слышала биение своего сердца. Драгин молчал,
задумчиво глядя в окно, и это молчание казалось девушке тяжелее мучительных стонов, воплей и безудержного
плача.
“Какая жуть… И он кажется спокойным, — думала она. — Какая закалка и воля нужны, чтобы научиться
так держать себя. А где же Вася?.. Что с ним?.. Вот уже целую неделю нет вестей. Жалко будет, если пропадет
такой хороший товарищ”.
Эти мысли наполнили голову Тегран, но сердце опережало их и болезненно ныло. Образ стройного,
сильного, ясноглазого солдата, как живой, рисовался в воображении. Полное любви, открытое лицо, в рамке
светлых кудрей, громкий, звучный голос, произносивший: “Да, я люблю тебя, Тегран”, точно минуту назад
слышала и видела она… И больно становилось сердцу ее, и хотелось, чтобы был он возле, как в тот день, когда
она так резко отмахнулась от его признания.
“Нет, нет. Не любовь это, — старался ее мозг внушить горячему сердцу. — Нет, не любовь, — это лучше
и выше. Страх за товарища, жажда увидеть его невредимым, быть вместе с ним на боевой дороге… Любить…
— какая глупость”.
Драгин поднялся с места и подошел к ней.
— Тегран, — сказал он твердым голосом, — мы замордовались тут и упустили из виду Гончаренко.
— Но он же в командировке.
— Именно. Пока он не выполнит заданий, не объедет все молоканские села, он не возвратится.
Уверенный в нашей силе, он не поверит слухам о нашем разгроме и может погибнуть.
Лицо Тегран побледнело.
— Но как же быть?
— Нужно передать ему, чтобы он немедленно возвращался.
— Но как?
— Поручить надежному члену партии отправиться в молоканский район, снабдить его деньгами и
запиской. Тут недалеко, в сутки он может вернуться.
— Хорошо. Придет Удойкин, я его отправлю.
— Нужно спешить. Каждый час дорог. Иди, Тегран, и сделай это сейчас же.
Девушка в знак согласия кивнула головой и вышла.
Драгин подбежал к окну. Проводив глазами удаляющуюся фигуру Тегран, он весь изменился. От
сдержанности и спокойствия не осталось следа. Лицо его покрылось красными пятнами. Движения стали
быстры и нервны. Он зашагал по комнате, на ходу громко разговаривая сам с собою.
— Сашенька, бедная… Сколько из-за меня вынесла: тюрьма, каторга, лишения, и вот… И погибла.
Верунька, дочурка моя… Как же так? Не могу. Может быть, ошибка? Надо посмотреть… Пойду. Обманул в
первый раз в жизни… Обманул товарищей. Нет, надо известить… Верунька, Саша… Неужели, родные мои…
Драгин подбежал к столу. На клочке бумаги написал:
“Товарищи! Не беспокойтесь, я скоро вернусь… Я не могу не повидать семью. Может быть, тут ошибка.
Но если что случится, — меня заменит Абрам. Ваш Драгин”.
Записку он положил на видное место и выбежал из комнаты.
*
Бывает на юге такое время года, когда устает жечь огненное солнце, потное небо покрывается серой
облачной дымкой, льют теплые дожди и вслед за ними наступает обворожительная, нежная весна.
Все ласкается и нежится тогда под теплыми лучами, у камней пробиваются новые, нежно-зеленые травы,
распускаются радужные цветы, струи тепло-влажного воздуха, насыщенного пьянящими ароматами, шаловливо
клубятся в порывах легкого ветра. Горят многоцветными красками горы, холмы, тополевые рощи, мерцают
голубые дали, раздвигаются глубины синего неба, дышится необыкновенно легко.
Именно в эту пору, верхом на оседланной лошади, возвращался Василий Гончаренко в город Б.
Он сильно возмужал. Лицо его у губ прорезала волевая складка, меж бровей залегла морщина мыслей.
Больше недели находился Василий в отлучке, изъездил много сел, везде вел агитацию, местами
организовывал ячейки.
Но всюду его энергичная деятельность наталкивалась на сильное сопротивление меньшевиков и
дашнаков. В деревнях и селах шло национальное расслоение.
В последние дни ему сильно мешали в работе слухи о падении большевиков в городе.
“Если наша власть свергнута в городе, тогда вся работа идет насмарку”, — думал он.
Наряду с этим беспокойством его мучили другие тревожные мысли.
“Что с товарищами, особенно с Тегран? Эти негодяи- маузеристы на все способны”.
Тревожные думы, предположения, догадки до того сильно развинтили его нервы, что сегодня утром он
сел на лошадь и помчался в город.
В пути настроение его переменилось к лучшему. Безмятежность и весенняя юность природы растворили,
как кипяток сахар, его томительные предчувствия. Откинув на затылок темный картуз свой и распахнув ворот
гимнастерки, он ехал то рысью, то шагом и улыбался.
Там, впереди, за десятками зеленых холмов, живет она, его Тегран. — Не любит, — шептал он, — но
может полюбить. Ведь сердце ее замкнуто большим замком. И нужен ключ. Не любит. Но я люблю, люблю, —
повторял он в такт быстрой лошадиной рыси. И этот собственный шопот наполнял все существо Гончаренко
радостью и весельем.
— Ну-ка, гнедой, припустим.
И лошадь, точно понимая его настроение, с довольным видом кружила головой, бодро ржала и быстро
мчалась вперед, выбивая железом подков из шоссейных камней бледные искры.
*
У города О., пораженный необычайными звуками, придержал лошадь. Не было сомнения, что этот город
гремел сильным ружейным и пулеметный боем.
“Значит, на самом деде переворот”, — мелькнула у него мысль.
Гончаренко стегнул лошадь и галопом помчался к близким строениям. Вот пустынные улицы.
Перестрелка идет в стороне, у вокзала. Василий мчится к парткому, забегает в помещение. Пусто. Через
мгновение он снова на лошади, летит стрелой на звуки бешеной пальбы.
Но то ли чудо, то ли сон наяву, — не поймет Гончаренко. Через улицы мчится турецкий разъезд.
Кавалеристы в красных фесках машут кривыми обнаженными саблями. Вот они скрылись в проулке. Лошадь
Василия мчится карьером.
Направо, у собора, горит дом. Толпится народ. Гончаренко хочет ехать туда, но путь прегражден. Около
сотни турецких кавалеристов окружают его со всех сторон. К нему подъезжает турецкий офицер.
— Кто вы? — спрашивает он, сильно акцентируя.
— Русский солдат.
— Хорошо, мы с русскими не воюем. На станции ваши солдаты. Скажите им, что мы уходим. Боя не
принимаем. Скажите, что мы не знали, что русские войска еще здесь. Мы приехали защитить мусульманское
население от зверств дашнаков. Как только вы оставите город, его займем мы, в интересах гуманности и
человеколюбия.
— Но с кем же идет бой? — недоумевая, спросил Гончаренко.
— Это недоразумение. До свидания, господин большевик.
Послышалась гортанная команда. Турецкая кавалерия скрылась.
— Что за недоразумение, когда бой, — прошептал Гончаренко и, подстегнув лошадь, помчался к
горевшему дому. Толпа уже растаяла. Далеко у вокзала виднелась серая цепь людей.
“Где же свои и где Тегран?”
Гончаренко обыскал вокруг дома и вдруг, бледный, растерянный, выпустил из рук повод. Неподалеку у
забора, на скамье, сидели неподвижно мужчина и улыбающаяся Тегран. Девушка крепко обнимала своего
бородатого соседа.
Тот, склонив ей на грудь голову, рукой обнимал ее за талию.
— А… Вот оно что, — прошептал Гончаренко. Подобрав повод, он медленно отъехал прочь.
Вот почему Тегран так холодна и равнодушна ко мне, — шептал он. — Она любит уже. Но скрывала. А
почему же на улице? И во время боя? И что все это значит? Не любит… Хорошо же, прощай, Тегран… Какая
лгунья ты!
Уже затихла перестрелка. Успокоился город. А Гончаренко, пасмурный и пустивший повод, бесцельно
ехал в неизвестном для него направлении.
Вот уже потянулись жалкие сакли пригорода, дальше шло поле и холмы. Наконец Василий, точно