Страница 68 из 96
— Наплевать — сейчас заберем пулеметы.
Щеткин выбежал на улицу под свинцовый град пуль. Пи-у! Пи-у, пи-у! — насвистывали пули песнь о
смерти.
— Наплевать, — снова сказал Щеткин и крикнул так громко, что его голос услышали все дружинники,
попрятавшиеся за баррикады и ворота:
— Товарищи, вперед!
На его призыв первой откликнулась русоволосая девушка.
“Ишь ты, храбрая”, — подумал Щеткин.
Девушка подбежала к нему и тоже закричала, повернувшись к своим: “Товарищи… А ну-ка, к нам!”
Тут уже весь отряд, не соблюдая никаких военных правил, бросился бегом за Щеткиным.
Юнкера превратили трехэтажный дом в крепость. С крыш били пулеметы. Изо всех окон и балконов
стреляли, бросали бомбы. Дружинники силой выломали дверь подъезда. Восемь юнкеров, оказавших им
сопротивление, были тут же на месте уничтожены.
Терпя сильный урон, отряд дружинников с беззаветной отвагой отвоевывал одну комнату за другой, этаж
за этажом.
Распоряжаясь, стреляя, появляясь в самых опасных местах боя, Щеткин видел возле себя все ту же
русоволосую девушку. Она, казалось, взяла на себя обязанность оберегать командира. И верно, три раза, когда
неминуемая смерть уже распускала над Щеткиным свои ледяные крылья, она выручала его то криком, то
удачным выстрелом, то неожиданным толчком.
Щеткин в пылу битвы забывал о ней, но она снова и снова вырастала то здесь, то там возле него,
напоминая о себе.
Наконец в руках юнкеров остались только чердак и крыша. Но каждый раз, когда молодые дружинники
лавиной бросались к лестнице, ведущей на чердак, юнкера осыпали их сверху ливнями пуль и заставляли
отступать. Щеткин не знал, что делать.
— Товарищ командир, — услышал он возле себя голос девушки. — Не будем рисковать. Много наших
гибнет. А пули и так пробьют потолок. Давайте стрелять в них снизу.
Щеткин сразу согласился с ее предложением. Дружина тут же открыла отчаянную пальбу в потолок.
Кусками отбивалась штукатурка. Непрерывный грохот стоял в помещении.
Маневр оказался удачным. Вскоре ружейная и пулеметная стрельба на крыше прекратилась. Щеткин
приказал прекратить обстрел потолка и сам первый бросился по лестнице на чердак.
В темноте он не сразу разобрался. Кругом лежали убитые юнкера. Щеткин, напрягая глаза, стал искать
пулеметные гнезда. Вдруг, вместо чердака, перед ним раскрылась ревущая огненная бездна.
*
Очнулся Щеткин, чувствуя свою голову в чьих-то теплых руках. Открыл глаза. Он лежал у подъезда дома
на разостланной шинели. Голова его покоилась на груди русоволосой девушки, сидевшей возле него. Вокруг
столпились подростки отряда рабочей молодежи.
— Живой?
— А то как же. Только лоб ободрало.
— Еще повоюет.
— Товарищ командир, мы весь дом заняли. А трофеев — два пулемета, пятнадцать револьверов и
винтовок.
Щеткин потрогал голову. Она была чем-то плотно увязана. Он сделал попытку встать на ноги.
— Лежи, сейчас носилки принесут.
— Ну, вот еще, — сердито проворчал Щеткин и при помощи девушки встал на ноги. Зашатался, но,
пересилив слабую боль в голове и головокружение, остался стоять на ногах.
— Тебе бы, товарищ, отдохнуть надо, — сказал кто-то из дружинников.
— Нашел время. Теперь не отдыхают. Я сейчас в ревком пойду. А. вы ступайте в распоряжение штаба
гвардии.
Пока молодые бойцы строились в колонну, Щеткин разговорился с девушкой.
— Откуда, голубка?
— Я работаю на ткацкой у М.
— Ткачиха. Откуда храбрости столько?
— А какая храбрость? У нас в союзе все такие. А вы что, из полка?
— Нет, я приехал с фронта.
— А где живете?
— Я один, гость в Москве. Вот кончу здесь да опять на Кавказ, на фронт.
— На фронт? А зачем? Войну кончать надо.
— Это так.
— Вот зашли бы к нам на фабрику.
— Зайду как-нибудь, — улыбнулся Щеткин, чувствуя симпатию к девушке.
— А как зовут?
— Варей.
— А моя фамилия Щеткин. Как-нибудь увидимся. Только ты береги себя, Варя. Чего зря рисковать.
— А я не рискую.
— Кисленко, ступай в строй, — крикнул звонкий голос от колонны дружинников.
— До свидания, товарищ Щеткин. Заходите. Я при фабрике в общежитии. Живу вместе с матерью. Она
тоже ткачиха.
— Зайду как-нибудь. Да ты сама в ревком загляни.
*
— Что, подстрелили красного волка? — шутливо, но участливо спросил Кворцов, когда завидел
Щеткина.
— Давай, отдыхай. Измотал я тебя.
— Ничего. Погожу отдыхать.
— Ну, как знаешь. Я бы тебе советовал на часок. Ведь на тебе лица нет. Наша берет. Скоро сопротивление
юнкеров будет сломлено. Еще только в Кремле да в думе юнкера держатся. Да ты присядь. Ишь, шатаешься.
— Очень тут в ревкоме офицеров много. Откуда они и почему не арестованы?
— Не догадываешься? Победа наша. Вот они и явились предлагать свои услуги.
— Нельзя верить офицерам.
— Мы и то не особенно каждому доверяем. Но иным доверяем. Даже больше. Руководить наступлением
на Кремль мы поручили одному офицеру.
— Вот и зря.
— Нет, не зря. Нельзя сказать, что все офицеры контрреволюционны. Иные с нами. Есть между ними и
большевики. Нет правил без исключения. К тому же тех из офицеров, которым мы доверяем, организация
достаточно проверила.
— Другое дело. А как дела по России, товарищ Кворцов?
— Трудно судить нам сейчас о всей России. Но в Питере дела отличные. Там, под руководством Ильича,
провели восстание по всем правилам военного искусства. Заранее выработали план. По плану заняли почту,
телеграф, вокзалы и другие стратегические пункты. Флот помог к тому же. Но слушай, Щеткин, — ты
шатаешься… Ступай, приляг на диване. Да стой… Держись!
Но Щеткин уже не слышал ничего. Он снова потерял сознание и рухнул пластом на пол.
*
В комнате ярко горела электрическая люстра. Сквозь шторы, тяжелой, мягкой броней покрывавшие окна,
местами пробивался дневной синий свет.
На креслах, диванах, стульях молча сидело много народу. Были здесь офицеры, несколько штатских во
фраках и священники в черном монашеском одеянии. У рояля стоял офицер в погонах полковника. Он читал
мелко исписанный лист бумаги, что-то вписывая в него карандашом.
— Готово, — наконец сказал он.
Присутствующие настороженно посмотрели в его сторону.
— Вот текст предложения о сдаче.
— Неужели все погибло, полковник? — спросил мужчина, похожий на сизоусого кота.
— Не все еще потеряно, господин Тошняков. Однако в данном случае мы проиграли сражение, и в
интересах дела необходимо сдаться.
— Почему же сдаться? Разве нельзя пробиться за город на соединение с кем-нибудь?
— Никак невозможно. Да и не нужно, так как нам не с кем соединяться. А сдаться необходимо, по двум
причинам. Первая — нужно спасти наши кадры. Мы требуем, чтобы по отношению к нам не применялись
репрессии.
— Пойдет ли на это победившая чернь?
— О, разумеется. Они, как дикари, упоены победой — сегодняшним днем. Я уверен, что они согласятся
даже поезд предоставить нам, чтобы мы могли уехать из Москвы. Они не стратеги, они недальновидны, и в
этом наше счастье.
— Хорошенькое счастье! Отдать столицу со всеми ее богатствами в руки прислужников немцев и
грабителям, передать им государственную власть. Ведь это ужасно!
— Не настолько ужасно, чтобы удариться в панику. То, что мы передаем большевикам политическую
власть — полбеды. К тому же мы ее не передаем, а уступаем после кровопролитных боев. Кроме того, у нас не
должно быть сомнений, что большевики и двух-трех дней не поцарствуют. А мы спасем людей — раз успеем
организовать в тылу у них свой кулак, агентуру, успеем наконец вывезти наши ценности. Иного выхода нет!
— Все-таки тяжело.
— Тяжело, господин Тошняков, но что же поделаешь? В этой смуте все мы виноваты, и, в частности, вы,