Страница 38 из 96
являлись вожаками солдатских бунтов из-за пищи, недостатка табака и скверного обращения.
Щеткин не только рассказывал. Он уже призывал к действию.
— Вот, хлопец, парень ты стреляный — сам знаешь.
— Да, колачивали, — отвечал стреляный парень.
— За битого двух небитых дают, — продолжал Щеткин. — Вот и вникни. Нужно сообща — всем вместе.
Винтовки да патроны чтобы не отобрали. Беречь их надо, как свой глаз. Не давать, чтобы ребят арестовывали.
Там, может, я что новое скажу тебе. Но и ты тоже ко мне захаживай, да говори, как у вас — что внутренние
враги делают, кто с нами, кто против. Да постарайся всем рассказать. Непременно о Васяткине расскажи.
Может, выручать парня придется.
— Уж постараюсь, господин солдат, хе-хе-хе-с, — шутливо козырнув, отвечал иногда сагитированный.
Когда настало утро с сигналами, проверкой, чаепитием, весь полк уже хорошо знал о всех политических
событиях…
*
Нефедов два раза за вечер пытался повидать арестованного Васяткина. Но это ему не удалось. Походная
гауптвахта, где были заключены арестованные солдаты и в том числе Васяткин, стояла далеко в стороне от
лагеря и строго охранялась. К палатке никого не подпускали, и как Нефедов ни просил дежурного по гауптвахте
знакомого взводного Семушкина, тот наотрез отказался.
— Не могу, брат… Арестуют. Да и на что тебе он? Завтра, говорят, суд полевой будет. Сам еще влипнешь
и пропадешь ни за что. Уходи лучше подобру-поздорову.
Нефедов вернулся в свою палатку удрученный. Не раздеваясь, прилег на ящиках из-под махорки,
служивших ему и каптенармусу постелями.
Был поздний час вечера. Его сожитель уже крепко спал, нахрапывая, насвистывая и пожевывая губами.
Нефедову же не спалось.
Он думал, и мысли его, противореча одна другой, переплетались в клубок и тиранили мозг.
“Царя свергли… это верно. А вот сколько лет служи! Отмечен. А чему служил? Ротный Нерехин подлец,
а его благородие. Дела не знает. Когда цепь рассыпает, то команду подает “направо разомкнись”… а революция
нужна. Вот арестуют если — да. Не помилуют. А семья дома? Эх сколько лет один! Что Серафима там? Не
спуталась ли с кем? Хотя не такая баба, чтобы спутаться. А Митька подрос, сынок, небось… Ядро просил
привезти и саблю турецкую… паршивец.
Полковник за царя гнет. Генералом быть хочет. Вот Нерехин, сукин сын. За что меня бутылкой ударил?
Ох, как руки чесались — раздавил бы. Зря говорил ребятам. Языки длинные. Узнают, арестуют, — и все
пропало”.
Нефедов беспокойно ворочался на ящиках.
“Нет, опасно. Сколько лет служил… дисциплина-то нужна. Без дисциплины не навоюешь. Только война-
то зачем? Какая польза.
Васяткин молодец, а зря погибнет. Да, может, не погибнет: подготовить ребят да сдвинуть. А не выйдет, в
горы удрать.
Погибнешь еще…
Погибнешь… Старый дурак. Смерти забоялся. И так помрешь. Ведь все в боях. Убьют все равно. Бояться
нечего. Да и ребята подержат. И почему это из Россия никто не едет? Тут бы слово, а мы бы уж взяли… взяли
бы да понесли. Всех Нерехиных по шапке… да. Дело делать надо. Назад нельзя. Нету назад дорожки. Эх, жаль
Васяткина, — поговорил бы с ним.
Как жарко, и блоха турецкая — кусачая, стерва. Нет, не спится. Пойду похожу — может, сон найдет”.
Нефедов встал, набросил на плечи, шинель и вышел из палатки.
Стояла полная ночь. Огромные южные звезды и полнолицая сияющая луна были иными, чем в Россия, и
казались неестественными.
“Такие большие звезды только на картинах рисуют”, — решил Нефедов.
Теплый воздух был напитан влажными испарениями озера.
Лагерь спал. Тишина кругом стояла ненарушимая, и только вдалеке у озера, где стояли офицерские
палатки, слышались отрывистые звуки.
“Пьют… Пропили все и еще пьют. И пускай пьют, С пьяными легче справиться. Пойду выкупаюсь —
может, голова остынет”.
Нефедов быстро зашагал к озеру.
Над озером навис сырой туман. Вода казалась чернее мрака. Нефедов поежился. Желанье купаться
пропало.
“Нет. Пойду в палатку. Все равно не спится”.
В палатке было тихо. Храп каптенармуса перестал быть слышным.
“Не спит, а молчит, — подумал Нефедов. — Не человек, а могила, право”.
Каптенармус мог молчать неделями и только любил молиться вслух.
“Поговорить с ним разве. Ну-ка, поговорю”.
Нефедов кашлянул и спросил:
— Что, не спится? Урюпенко?
— Да. Чегой то блохи нынче сильно грызут. Прямо псы, а не блохи, — проскрипел из потемок Урюпенко.
— Блохи ничего… Иные мысли хуже блох грызут.
— Что, письмо, что ли, из дому получил? Нездоровы, что ли, домашние?
— Нет, Урюпенко. Дома что — дома хорошо. Тут другое щекотливое дельце.
— А что? С ротным опять нелады?
— Нет, брат, — говорят, царя свергли.
— Что ты… господь с тобой! Какие несуразные слова говорить, а еще унтер.
— Да нет же, верно.
— Что верно?
— Верно, свергли кровопийцу. Вот слушай, — и Нефедов все, о чем узнал и что передумал в последние
дни, рассказал сожителю. Урюпенко только охал, ахал, в потемках беспокойно ворочался так, что даже ящики,
на которых лежало его тело, начали зловеще потрескивать.
Когда Нефедов кончил рассказ, Урюпенко спросил:
— Ну, свергли. Что же делать думаешь?
— Надо и нам свободу взять.
— Говорил с кем разве?
— Да многие знают уже.
— Фу-ты, дела.
Нефедов услышал, как сосед его завозился. Послышались шаги к выходу.
— Куда ты?
— Сейчас я… По надобности…
“Не выдает ли? — подумал Нефедов. — Ведь с ротным заодно обирает солдат, посылки каждый день
домой шлет. Ах, я — старый болтун. Ну, и чорт с ним, если выдаст”.
Он повернулся на другой бок. Стала одолевать дрема, и скоро Нефедов заснул.
Проснулся он от ощущения сильного удара по лицу.
В палатке горела лампа. Нефедов спросонья осмотрелся, не сразу поняв, в. чем дело. Палатка была полна
офицерами.
Тут находились полковник Филимонов и ротный Нерехин.
— Встать, смирно, — стервец, — крикнул Нерехин.
По старой привычке Нефедов быстро исполнил приказ. К нему подошел полковник Филимонов.
— Так вот оно что? И ты за революцию? Так оправдал наше доверие. И еще старший унтер-офицер.
Присягу принимал, мерзавец. За это мы тебя расстреляем, негодяй, в первую очередь.
Полковник с силой опустил руки на плечи Нефедова и сорвал с гимнастерки погоны.
— Арестовать бунтовщика.
Нефедов осмотрелся. Урюпенко в палатке не было. — “Выдал. Какой же я дуралей”.
— Позвольте спросить, за что арест, ваше высокородие?
— Он еще спрашивает за что арест, — вспылил Нерехин и, размахнувшись, ударил его по щеке. Нефедов
покачнулся, но с места не сошел.
— Полегче, господин поручик, — сказал он громким голосом. — Нет вашего права, чтобы драться.
— Он еще разговаривает! Негодяй, преступник, изменник! Свяжите его. Обыщите кругом. На гауптвахту
его! Завтра же судить будем.
Нефедов, не сопротивляясь, дал связать руки.
Его увели.
Когда в палатке никого не осталось, в нее вошел Урюпенко. При свете лампы его полное бритое лицо с
маленькими бегающими глазками, острым носом было точно у ищейки. Прошептав что-то себе под нос, он
встал на коленях у лампы и прочитал вслух молитву “Отче наш”… Потом пропел “Боже, царя храни”. Встав, он
отряхнул песок со своих коленей и подошел к вещам Нефедова. Молотком сбил с сундука замок. Перерыв вещи,
он извлек со дна бумажник с несколькими рублями и кинжал в золотой оправе, подарок Нефедову от взвода,
преподнесенный после занятия Саракамыша. Бумажник и кинжал он тут же переложил в свой сундук, потом не
спеша разделся и погасил лампу.
*
С утра слушалось дело Васяткина и Нефедова, как заподозренных в большевизме, в шпионаже и
обвинявшихся кроме того в неподчинении воинской дисциплине на фронте. Судили быстро. Единогласно