Страница 34 из 96
Ручейки громадной силы волевого родника просачивались в ее жестах, в словах речи, в огнях холодных серых
глаз.
Гончаренко давно уже сознался себе, что любит ее со всей страстью. Но пока он не решался открыться.
“Не время, — думал он, — даже позорно говорить ей об этом. Просто рассмеется в ответ и будет права”.
Сегодня Гончаренко вернулся домой усталым. За последние сутки ему довелось четыре раза выступать на
многолюдных митингах. Выступать он научился быстро, и говорил неплохо, но обстановка агитационной
работы была чрезвычайно трудна. Оборонцы мешали говорить, всюду давали ему бои и репликами и
выступлениями. Особенно досталось ему сегодня.
Тегран находилась дома и, сидя за столом у окна, что-то быстро писала своим крупным, мужским
почерком.
Гончаренко сел подле и с наслаждением вздохнул.
— Ну, как дела? — спросила Тегран, не отрываясь от работы.
— Оборонцы все дерутся.
— Что забили?
— Нет, я не дался. Большинство солдат пошло за нами. Во всех частях провел нашу резолюцию.
— Молодец Вася. А я вот тут сижу и пишу воззвания к армии. Завтра будем размножать.
Тегран отложила в сторону ручку, откинулась к спинке стула и сказала:
— Интересно, что там теперь в России. — И, помолчав, добавила: — Хотелось бы побывать в Москве
или, еще лучше, в Питере. Послушать бы Ленина. Но работа не пускает. А то давно бы была там.
Гончаренко молча разглядывал носок своего сапога.
— Там сейчас решаются судьбы революции. Борьба кипит. Да, хорошо бы побывать там.
— Успеем еще, — сказал Гончаренко, глядя ей в лицо.
— Конечно, успеем… А вы что так на меня смотрите? Точно я сахарная.
Гончаренко потупил голову.
— Уж не влюбились ли, ха-ха-ха!
Такого вопроса Гончаренко не ожидал.
— А, что если да?
— Зачем если. Говорите прямо, на чистую. Я замечаю, что вы временами как-то странны со мной.
— Да, я люблю вас, Тегран.
— И дальше?
— Хочу, чтобы вы были моей женой.
— Вот как! Быстро. Чудак вы, Вася. В такой обстановке и такие слова. Но, говоря вообще, Васенька,
ничьей женой я не буду. Люблю только работу и ей принадлежу. Жена — грязное слово. Стыдно теперь даже
думать об этом.
Гончаренко покраснел и совсем опустил голову.
— Я не осуждаю тебя, Вася. Очень хорошо, что сказал об этом. Ты, как хороший товарищ, нравишься
мне. Ну, и будем друзьями по работе. А об этом давай забудем на долгое время. Хорошо? Вот на, прочитай-ка
листовку.
— Тегран, откуда вы все это знаете? — сказал Гончаренко, прочитав листовку.
— Ты, Вася, не говори мне вы. Это не по-товарищески. Ты спрашиваешь, откуда я знаю. Видишь, я много
читала. Еще до революции готовилась. Ты уже знаешь, жила я в глухой армянской деревне, ну, свободного
времени было много. Вот и читала. А книги мне доставляли друзья. Вся моя семья — революционеры-дашнаки.
Националисты, правда, но в свое время были революционны. Правда, я с ними не соглашалась. Не видела
просвета к лучшему и верной цели. К тому же я ненавидела и ненавижу мещанство. А ведь оно у нас наиболее
уродливое и грязное. Искала все. Вот нащла. Конечно, если бы не товарищ Драгин, то я бы так сразу не
выросла. Он много помог мне.
— А откуда товарищ Драгин? Я о нем ничего не знаю.
— Он замечательный революционер и человек. Твердый, и как умеет работать! Все горит у него. Товарищ
Драгин старый, подпольный большевик. Был много лет в ссылке и на каторге и сколько еще сил в нем! У нас тут
четыре человека всего было большевиков. Ну, что мы могли делать сами? А вот, когда приехал он, организовал
совет — это он организовал его — все сразу изменилось. Сейчас у нас больше ста человек, в организации.
Связаны с армией. Работа, как видишь, кипит.
— Он семейный?
— Представь, да. Но редко-редко с семьей видится.
— А где же его семья?
— Да здесь же, в городе. Но он так зарабатывается, что по целым неделям не бывает дома. А семью
любит. У него такая славная жена.
— Партийная?
— Нет. У нее туберкулез острый. Постоянно лежит в постели. Все из-за него. Ведь помногу лет не
виделись. Страхи. Боится она за него. И дочурка много сил отнимает. Такой славный ребенок.
— Да, тяжело живет.
— Иногда посмотрю на него, — говорила Тегран, — на его семейную жизнь и думаю: лучше было бы,
если бы один он был. Ведь болеет он за семью.
— Разве?
— Думаю я так. Хотя виду не показывает. Революционер, будь он мужчина или женщина, мне кажется,
должен быть один, и еще…
В дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел невысокий, полный человек, с
круглым лицом, низким, узким лбом, маленьким черепом и синими, гладко выбритыми щеками.
— Здравствуй, — бросил он отрывисто, не обращаясь ни к кому.
— Здравствуй, Арутюнов. Садись!
— Как дела, Тегран? Все пишешь — тем же отрывистым голосом, с сильным армянским выговором
бросал слова Арутюнов.
— Ну, я пойду, — поднялся Гончаренко.
— Нет, посиди. Вместе пойдем, — задержала его Тегран и, повернувшись к нему, показала глазами, что
будет интересно.
— Кто он, большевик? — бесцеремонно спросил гость.
— Нет, беспартийный, один мой знакомый.
— Ага. Ну, а ты все, по-старому, большевичка?
— Все по-старому.
— Позор, позор, для армянки. Наша женщина, а большевичка. Позор, к русским пошла. Ну, скажите, —
повернулся он к Гончаренко, — вы вот русский. Если вашу родину терзают двести лет враги, как нашу
многострадальную Армению, вы бы продались угнетателям, вы бы стали помогать им?
Гончаренко молчал.
— Нет, вы стали бы ждать часа для святой мести. О, для святой мести. Вот час пришел. Сыновья
Гайястана собирают свои силы, чтобы прогнать русских, чтобы прогнать турок, чтобы создать великую
Армению от моря и до моря. Чтобы сам народ по старым обычаям управлял собой. Час пришел. И вдруг, о
ужас! — Голос Арутюнова вдруг завизжал. — О ужас, армянская женщина дружит с врагами. Что делать нам с
тобой?
— Убить из-за угла, — ответила Тегран. — Ведь вы, дашнаки-маузеристы, только на это способны.
— Несчастная. Ведь подумай только, твой отец — дашнак.
— Отца не путай. Отец — старик и много пострадал. К тому же он безграмотный.
— Нет, нет, — громким голосом прервал ее гость. — Настанет день, когда и я и он сотнями будем
истреблять врагов, всех зарежем. Всех. И за тебя отомстим.
— За меня можешь не мстить. Ведь я же продалась большевикам. Это вы мне твердите уже не один
месяц. Так мстите мне, а не кому-нибудь другому.
— Нет, мы тебя отправим в монастырь, если не образумишься, — мрачно заявил Арутюнов.
— Вот как. Ха-ха-ха! В монастырь, — разразились громким хохотом Тегран и Гончаренко. — Вот чудак.
— Долго же ждать придется, — успокоившись, произнесла Тегран. — А теперь вот что, Арутюнов.
Надоел ты мне… Ничего у тебя не выйдет, уходи, пожалуйста, и не мешай нам работать.
— А, гонишь, гонишь! — заревел вдруг Арутюнов. — Бесчестная… Своего старого друга гонишь. Я тебе
добра желаю. — Лицо Арутюнова налилось кровью. — Нет, пусть уйдет он, русский. Я с тобой говорить хочу.
Гончаренко вспыхнул и вновь поднялся с кресла.
— Нет, сиди, — укоризненно сказала Тегран. Повернув голову к гостю, она резко чеканя слова,
произнесла: — Уходи, Арутюнов, и никогда больше не являйся ко мне, слышишь? Понял? Ты жалкий и
смешной болтун, хвастунишка и трус. О чем ты со мной хочешь говорить? О родине, о партии или о своей
грязной любви ко мне? Снова хочешь предлагать себя в мужья? Ты недостоин дружбы. Уходи и не являйся
больше.
— Хорошо… я уйду… — прошипел Арутюнов. — Хорошо я уйду, но запомни. Я буду действовать.
Первым падет твой любовник. Он умрет от кинжала.
Гончаренко поднял голову и напружинил мышцы тела.