Страница 30 из 96
— Ну и приветливый хозяин, нечего сказать. Что же вы не пригласите присесть? — Не дожидаясь
приглашения, она сбросила с себя манто, поправила прическу и уселась на диване.
— Грязно же у вас. Никогда не подметают?
— Это так… просто… — пробормотал Сергеев.
— Ну? — Преображенская посмотрела на него. — Невозможный беспорядок, друг мой, у вас. Но что же
вы стоите? Садитесь. Да не на стул, а сюда, на диван.
— Тамара Антоновна!
— Ну что, мой милый? — Горячая, мягкая рука прикоснулась к его груди. Кровь забурлила. Вспыхнуло
страстное желание,
— Что, мой мальчик?
Сергеев обнял и поцеловал женщину.
— Милый, закройте окно… и погасите свет… Да… Снимите, пожалуйста, телефонную трубку.
… Она ушла, когда за окном уже посветлело зеленоватой рассветной мутью. Сергеев лежал, точно
раздавленный. Он казался самому себе грязным с ног до головы. До этой ночи он не знал еще женского тела и
страсти. К физическому отвращению примешивалось чувство нравственной боли, точно какая-то огромная
незаслуженная обида, боль непонятной тоски по чему-то невозвратимо утраченному, — все смешалось в его
сознании в темный, тяжелый клубок,
— Ах что я… Что думал… И в этом любовь? Как буду любить Анастасию Гавриловну? Я недостоин…
Недостоин.
Сергеев лег ничком на диван и накрыл голову подушкой. Но от подушки шел крепкий запах жасмина,
“ее” любимых духов. Сергеев с силой отбросил подушку в сторону.
*
Синий вечер с месяцем-караваем навис над городом.
Гончаренко шел на заседание совета. Мысль его напряженно билась над событиями последнего времени.
За эти дни случилось много нового и занимательного.
Из-под ареста бежал Дума и исчез бесследно, как в воду канул. Как он бежал и куда исчез — никто не
знал.
Виделся он два раза с Марусей. Она созналась ему, что бросила службу в госпитале и пошла по рукам. На
вопрос Гончаренко, почему она это сделала, не ответила. Требовала, чтобы он жил с ней, грозила, плакала и,
успокоившись, просила денег и денег. Получив деньги, она осыпала его площадной ругатней и уходила.
Гончаренко чувствовал себя скверно, когда вспоминал о своей связи с ней.
В команде выздоравливающих он попал в отличную товарищескую среду. В числе солдат было много
эсеров и большевиков. Даже взводный и фельдфебель имели партийные карточки. Временами помещение
команды выздоравливающих превращалось в политический клуб. Ни о какой другой дисциплине, кроме
товарищеской, не могло быть к речи. Солдаты жили на военной службе в казармах, как у себя дома.
Митинговали, уходили и приходили когда кто хотел.
Председатель партийного комитета большевиков приблизил Гончаренко к себе. Ввел его в курс всей
работы и задач. Уже Гончаренко не мучили недоуменные вопросы. Он хорошо уяснил себе, что основная задача
— это борьба за войско, за вооруженную силу, а затем восстание, пролетарская революция.
Обо всем этом вспоминал Гончаренко, идя в совет.
*
В помещении совета было пусто. Гончаренко, побродив по комнатам большого дома, случайно набрел на
заседание какой-то комиссии нз трех человек. В числе заседавших находился Удойкин. Своим богатырским
видом, зычным голосом он, как солнце на ясном небе, выделялся из всех. Гончаренко постоял у дверей, слушая,
как под аккомпанемент колокольчика назойливо жужжал голос председателя, человека похожего на монаха или
скопца.
Но больше всех и громче всех говорил Удойкин.
— Мы… с классовой точки — смотрим на корень… потому гидра распускает свои прииски капитала.
Зачем же, агитационная комиссия… зажав сердце в кулаке, а? Чтобы культуру сеять против капитализмы и
совет выбирать? Верно. Правильно. Мы, как артиллеристы знаем. Бери прицел в вилку. А земли крестьяне
получили. А помещики… А помещики — хозяева на деревне. Поезжайте-ка, да поговорите с крестьянами. То-
то. Разве ж мы защитники для деревни? А? Где же солидарность мирового пролетариата, который в оковах…
мы за или против?.. Пять советов выбрали, а сел-то тридцать два, не считая хуторов. Народ, хоча и Азия, но
крестьяне. К тому же есть русские, если вы за нацию… Диликтиву надыть резалюцией…
— Товарищ Удойкин, — назойливо пришептывал председатель. — На что же это похоже: господи, он
думает, что наша агиткомиссия выше власти Временного правительства. Боже мой, ведь чорт знает что!
— Власть по местам, — и крышка, — вставил с места Удойкин.
— То есть власть на местах, хотите сказать вы, товарищ Удойкин. Боже мой. Он говорит — власть на
местах. Так это же комиссары Временного правительства — власть на местах. Наконец, куда ни шло, в целях
вовлечения трудящихся масс, это дело советов, как совещательного органа при Временном правительстве. Но
постольку, поскольку функции нашей комиссии, дорогой товарищ Удойкин, входят согласно положению
соответствующих инструкций, распоряжений…
— Ничего вы не понимаете.
— Ну как же ничего. Это же наша идея — агиткомиссии. Меньшевики, то есть мы, выдумали секцию с
целью заниматься культурно-просветительной работой раз — и следить… понимаете, следить за
капиталистическими тенденциями по формуле…
— Довольно, товарищ, нужно не болтать, а дело делать, — недовольно проворчал третий член комиссии,
молодой бравый военный. — Ну, чего там: по мысли… по мысли. Товарищ Удойкин — эсер. Он предлагает
организовывать советы. Он стоит за передачу земли крестьянам, через советы. Это правильно. Мы, большевики,
то есть я, как представитель, поддерживаем. Понятно, кажется? Или вы хотите, чтобы я… чтобы заговорила
масса.
— А я? — тревожно спросил председатель.
— Вам, как меньшинству, нужно проводить и голосовать наши предложения для солидарности и
контакта.
— О, боже мой… я ведь всегда готов итти на соглашение. Но вы подменяете идею… Вы…
— И потом, товарищ, — прервал председателя Удойкин, — где туманные жизни с фонарем — насчет
сотворения миров и прочих Гималаев. В плане есть Гималаи — есть. Что за прииски, и козни, — где Гималаи?
Который раз и навсегда…
Председатель слушал Удойкина, жевал тонкими губами, хватался за голову, раскачивая ее в стороны, как
от сильной зубной боли.
— Нечего слушать Удойкина, — раздался чей-то голое над самым ухом Гончаренко. Перед ним стоял
улыбающийся Драгин. Гончаренко горячо пожал ему руку.
— Удойкин, когда говорит, то мелет ерунду, — сказал Драгин. — Хотя меньшевикам очень полезно его
слушать. Он обязательно своим красноречием и напористостью угробит председателя-меньшевика. Честное
слово, на моих глазах человек сохнет.
— А почему Удойкин у эсеров, а не в нашей партии?
— Тут двояко можно объяснить. Во-первых, вдумайтесь в название партии. Тут тебе сразу и социалист и
революционер. Лучше ничего не придумаешь. А у нас, знаете ли, и слово-то заграничное: социал-демократ —
большевик. И непонятно и далеко не звонко. Ну, а кроме, этой внешней причины, нужно думать, что Удойкин
раньше столкнулся с эсерами и поэтому попал к ним в организацию. Ну, да это не беда. Числится он эсером, а
тяготеет к нам. Деревня сшибает его на большевизм. А мы не мешаем и не спешим тащить его в организацию.
Он нам полезен. Информирует нас, что думают делать и делают эсеры. Да что же мы стоим? Давайте пойдем в
зал, посидим там.
Наверно, уже кое-кто из членов совета пришел.
*
Едва только Драгин показался в комнате заседаний совета, как его тут же окружило больше десятка
людей.
— А, Драгин, здравствуй, — говорил человек, черный, как жук, с восточным акцентом речи. — Как
всегда первый.
— Люблю аккуратность.
— Не так аккуратность, как агитнуть любишь перед заседанием.
— И это люблю. А вот вы, меньшевики, даже агитировать-то не умеете. Весь ваш досуг ухлопываете на