Страница 91 из 114
Рассвет был еще в самом зачине, привяло, свежо пахло ботвой, полынью, старым двором, высоко, в густом кубовом небе, в неясных вершинах осокорей угадывалось шевеление, там сонно бормотали вороны. Девочка шла за старухой, по-прежнему чувствуя необычную теплоту ее ладони, и так они вошли в низкий сарай с застоявшимся затхловатым духом. Ворониха вывернула фитиль, внутренность сарая осветилась. Спросонья забормотали на шестке куры, подслеповато и недовольно рассматривали Сашу. На темных жердях лежало старое решето. Ворониха разгребла в нем сенцо, Саша увидела три яичка.
— Выбирай, — сказала Ворониха, приподняв фонарь, чтоб было виднее, и пристально глядя на девочку.
Одно яичко было чище других, розовато светилось. Саша несмело показала на него. Ворониха облегченно прикрыла глаза, будто Саша прошла какое-то первое испытание, что-то угадала, и девочка, взяв яичко, поняла, что оно появилось на свет совсем недавно: скорлупка была матово, как щека ребенка, нежна, тепла. Пока шли в хату по острому предрассветному холодку, ничего не было у Саши, кроме этого легонького, хрупкого яичка, все сосредоточилось в комочке живой завязи, отдающей себя Сашиной руке мягким греющим током.
Девочка еле сдержалась, чтобы не заплакать от проникающего в нее милосердия, и, может быть, только сейчас по-настоящему доверилась всему, на что решилась едва ли не бессознательно. Она доверилась Воронихе, которая, уже в хате, стала снимать с ее лица, со рта повязанный матерью платочек — глаза старухи снова прикрылись, будто обезображенное лицо Саши еще раз в чем-то убедило ее. Почти голую она положила Сашу на скамью; из-под окна тянуло свежестью, и Саше сделалось холодно. Ворониха долго не подходила к ней — мыла руки в вынутом из печи чугунке. Было неприятно ощущать раскрытое лицо, хотелось заслониться неизвестно от кого, но в руках у нее было яичко, которое она боялась выпустить.
Старуха подошла, шепча что-то, села в ногах, положила обе руки на Сашины высоко торчащие, обтянутые синей кожей ребрышки. Сразу, как от печи, пошел зной. Саша не знала, сколько это длилось, она как бы выпала из текущего времени и страшилась лишь, чтобы старуха не убрала руки. Тут она почувствовала, как ей — настойчиво и вместе с тем мягко — разжимают ладошки и берут драгоценное яичко. Саша не отдавала, слабо противясь Воронихе, но тепло снова положенных на нее рук обволакивало, согревало, и вдруг яичко покатилось средь этого тепла от самого хрящика по-птичьи приподнятой Сашиной грудки по натянутому животу, оставляя щекочущую таинственную струйку следа…
Замешательство от неожиданной пробежки яичка по голому животу затихло, Саша почти не чувствовала своего тела, оно плыло вслед за яичком, за теплыми руками Воронихи. И сама Ворониха лишь смутно проступала в наклоненном над Сашей лице: морщины разгладились, и пристальные темные глаза влажно оплыли внедряемой в Сашу добротой. Девочка слышала ее, как слышала испускаемый яичком мягкий живительный ток. В эту минуту Саша забыла обо всем — о солдатах, убивших Рябко, о Герре, о его ужасающем крике.
«Ворона…» — слабо шевельнулось в Саше, как какое-то открытие. «Ворона… ворона…» — повторялось благодарно к большим, забытым богом птицам, обреченным судьбой на то, чтобы развевать по ветру всякую нечисть.
Яичко медленно кружило по ней, шелковая струйка подступала к самому лицу, растапливая в Саше ее тревогу, и ей смутно начало казаться, что она слышит голос бабушки, которая просто рассказывает сказку, все это и есть сказка — то, что с ней происходит, и девочке стало совсем легко от этой мысли, от слияния бабушкиного голоса с голосом Воронихи. Две силы, так долго и несправедливо разобщенные, примирились, и лишь было жалко, что об этом никогда не узнает бабушка. А сказка меж тем повторялась и повторялась:
Лицо Воронихи плыло, и Саша плыла за светлым теплым яичком и, когда просыпалась, видела свисающую с необычно молодой шеи сидящей перед ней женщины тихо раскачивающуюся низку кораллов, видно, сбереженную Воронихой с самой молодости. Уходящие за шею камешки были неразборчиво мелки, но к середине постепенно увеличивались, и перед самыми глазами Саши покачивался облитый тусклым стершимся металлом светло-красный орешек, почему-то напоминавший девочке обезьянку, и это тоже была уводящая в тихий спокойный сон сказка…
Проснувшись, девочка уже не услышала голоса старухи. Саша все так же лежала на скамье, но уже укрытая большим, подоткнутым под ноги темным шерстяным платком. Ворониха сидела возле окошка у стола, покрытого скатеркой. В хате было светло, празднично, окошко отбрасывало на стол четкий квадрат солнца, и в этом режущем свете посверкивал чистый стакан с налитой наполовину водой. Утро было в разгаре, но Саше, впервые за много дней так покойно поспавшей, не хотелось вставать. На душе было легко, чувство раскаянья в том, что с ней проделывала Ворониха, не томило ее. Все она приняла именно как сказку, и сказка отвлекла ее от жестокой действительности. С таким ощущением Саша непреднамеренно стала следить за Воронихой сквозь смеженные ресницы. К краю стакана Ворониха поднесла Сашино яичко. От легкого удара его о стакан Саша пошевельнулась. Ворониха будто ждала этого, спокойно сказала:
— Лежи.
Она вылила яйцо в воду и, сложив одну в другую скорлупки, поднесла стакан к глазам, стала рассматривать на свет. Смотрела долго, и по озабоченному выражению ее лица Саша поняла: что-то Ворониху не устраивало. В девочке заныла тонкая тревожная струнка. Ворониха опять угадала, услышала эту струнку, повторила:
— Лежи… — Ничего не стала таить от Саши, задумчиво, нараспев проговорила: — Ни, ни, ще не чисто яичко. Ще сидит клятый ляк… Вон, вон стрелки пошли до верху, а наверху булавочки.
Поставила стакан, подсела к Саше, стала гладить ей лоб.
— А мы его выкачаем. Чтобы не гадил нам душу… От вечером приходи, до захода солнца… Вставай, доню, поснидаем…
Настал вечер. Ворониха не встречала Сашу возле хаты: знала, что придет — такое было предначертание. Она сидела возле печи и расчесывала волосы. Впервые Саша видела Ворониху без очипка. У нее были — не в здешнюю породу — почти черные, пробитые сединой волосы, свисавшие до самого пола густым лесом. К удивлению Саши, Ворониха расчесывала их большой деревянной, отполированной временем до желтого костяного блеска гребиной, которой теребят льняную мычку, готовя к прядению. Она продирала сверху вниз закрывшие лицо волосы, и Саше слышалось странное сухое потрескивание. Саму Ворониху утомляло это занятие, будто она свершала тяжелый труд. Старуха клала гребину в подол, глядела, раздвинув волосы, на Сашу из какой-то своей глубины, и девочке хотелось заглянуть в эту глубину с жутковатым любопытством…