Страница 57 из 114
Ирина Михайловна ждала ее, напряженно вглядываясь в фигурку женщины, одиноко сидевшей на берегу болотца, страшась утвердиться в пришедшей ей неотступной мысли. Кинулась к Манечке, когда та подошла.
— Почему тебя вечно надо искать? Кто это? Кто там сидит?
Манечка ничего не ответила, впилась в Ирину Михайловну злыми, мучающимися глазами.
— А кто ее знает! Пьяница какая-то! — с готовностью и возмущением ответила за нее Белла. — Вот, конфеты! Это Манечкины. Что я, конфет не видела!
Ирина Михайловна, ничего не соображая, взяла у Беллы затянутую в целлофан коробку, по-прежнему устремленная бескровным лицом к сиротливо маячившей женской фигурке. Она сделала к ней несколько шагов, но Манечка рвала ее за рукав:
— Пойдем! Пойдем!
Женщина поднялась, маленькая, скрюченная, побежала к станции прямо по стерне, поддерживая живот руками,, в которых болталась на ветру яркая сумка.
— Надя! — не крикнула, а сказала про себя Ирина Михайловна, она была готова бежать за ней. Но женщина удалялась, не оглядываясь, торопясь, а Манечка, отцепившись от рукава и снова по-бычьи нагнув голову, пошла на опушку, на улицу, ведущую к даче. Белла тоже исчезла.
— Надя! — на что-то еще отчаянно надеясь, позвала Ирина Михайловна.
Но Надя не остановилась. Над полем текла бездонная опустошительная тишина, из нее не было никакого выхода, и от этого необычная вязкая слабость как бы растворила Ирину Михайловну.
Она не могла двинуть ни ногой, ни рукой, туман застлал ей глаза, и крохотная женская фигурка была еле различима. Она почти уже достигла темной стены пристанционных, придорожных елей, над ними молчаливо шли по-осеннему розовые, причудливо громоздящиеся облака. Наконец Ирине Михайловне ничего уже не стало видно. Она вспомнила о Манечке, и это вернуло ей силы, заставило возвращаться на дачу. Теперь о Манечке были все ее мысли, вся ее боль.
Поэтому лишь какой-то смутно сжавший сердце толчок откликнулся на донесшийся от станции длинный, дикий свист электрички, бешеный скрежет железа о железо, вошедший в землю глухой страдающей дрожью.
8
Утром Манечку увозили в Москву.
За ночь так и не распогодилось. Как и вчера, из-за леса наползали тяжелые тучи с отпадающими, идущими отдельно клочьями, будто это были все те же вчерашние тучи, обогнувшие землю и снова находящие на Дубровку. Березы на улице, клонясь в одну сторону, кипели неровным прибойным шумом, и в подвижных, бегущих тенях облаков, при редких, как замедленная вспышка магния, просветах солнца сквозила острая осенняя прохлада. Все говорило, что настал предел, все требовало завершения.
Это чувство щемяще владело Говоровым, когда он стаскивал вещи к машине, а Ирина Михайловна, как будто они совсем съезжали с дачи, запирала дом, летнюю кухню, поставленное впритык к ней небольшое строение для садового инвентаря, автомобильного и плотницкого инструмента, с дверью, стилизованной путем ложнокованых скоб под русскую старину… Нечто похожее бывало с Говоровым, когда он заканчивал за письменным столом большую вещь: желанного успокоения от того, что сдвинута гора, обычно не приходило, было тяжелое истощение духа, как у много отдавшего крови донора, и давило совершенное неведение того, что же он все-таки сотворил. Не было успокоения и сегодня — после того, что было вчера. Они с Ириной Михайловной решили: все надо забыть, все должно идти так, будто ничего не было, все з а в е р ш е н о.
В Манечкиной торбочке отыскался приличный теплый брючный костюмчик, спрятавший ее худобу, ее ссадины, удивительно ее преобразивший, она тоже бегала от дома к машине, загружая свои вещички, главное место среди которых занял, разумеется, белый ранец, Манечка вообще не выпускала его из рук.
Слух о ее отъезде в мгновение ока облетел всю улицу, и к говоровской машине незаметно стали стекаться те, кто совсем недавно презрительно отторгли Манечку от себя. Вышел из дачи напротив Алеша, прислонился к калитке, не смея приблизиться, поодаль торчали Витька с Петькой, добровольно позволив Шерри прибежать к Манечке. Шерри, конечно, поняла, что Манечка уезжает, и, изнемогая от невыносимой жалости, елозила у нее в ногах, тихо поскуливала, прощаясь. Прятался за деревом Саша, ломал пальцы, страдающе морщил бескровное лицо…
Манечка все великолепно видела, все знала, но была неприступна и холодна, как судья. Только почему-то не спешила сесть в машину, маячила на улице, «не замечая» никого и ничего. Говоров догадался, что Манечка готова была упасть на колени перед улицей, прося отпущения грехов, но не хотела «делать первый шаг…».
Так они и уехали, покатившись вниз по улице, оставив за сваливаемой ветром пылью стоявших молчаливыми столбиками Манечкиных друзей и недругов, и уже при въезде в поселок увидели Мишку, обалдело вытаращившего глаза в белесых, светлее зрачков, ресничках — не было сомнения, что он тоже узнал об отъезде Манечки и спешил засвидетельствовать ей свое почтение… Так он и остался, как на мгновенной фотографии, рыжий, в летящей рыжей пыли.
В тот же день, как и обещали Манечке, пошли на Красную площадь.
Одолев длинный, мрачновато-гулкий подземный переход, поднялись к Василию Блаженному. Храм еще не был виден весь, выглядывал из-за плавной горбинки мокро отблескивающей булыжником площади плотно слепленными друг с другом, разноцветно-панцирными, яркими даже в тот сумеречный день куполами. Храм тонул вдали в клочковато и протяжно движущемся небе, изредка кропившем Москву стылой пылью дождя, и эта его отдаленность, глубина были таинственны, звали уйти от людских скопищ, вываливавшихся слева из тесных дверей ГУМа.
Храм звал к себе, как чудом выжившая в городской сутолоке сказка, и, когда они втроем приблизились к его подступам, как бы оберегаемым Мининым и Пожарским, Василий Блаженный вырос, ушел узорчатыми куполами в самое небо, в гряды туч, будто несших ему вести со всех окраин русской земли.
И тут совершенно не ко времени Говорову вспомнились попавшиеся ему недавно в руки старые дореволюционные открытки с наивными и веселыми фантазиями художников издательства товарищества «Эйнем» о том, какой будет Москва через двести — триста лет. На одной было изображено примерно вот это место, где стояли они с Манечкой и Ириной Михайловной. Фантазеры-художники нарисовали все так, как тогда и было: и памятник Минину и Пожарскому, и храм, и Лобное место… Само же Лобное место представлялось нашим прадедам островком, на котором будут спасаться пешеходы-москвичи от разъяренных, ревущих, стреляющих бензиновой гарью стад автомобилей, и весь этот молох они в горячих красно-оранжевых цветах изобразили на открытке тогда еще, на заре автомобилестроения, в какой-то мере предугадав картину, наблюдаемую в часы пик на улицах и в переулках центра нашей, да и других европейских столиц…
Говоров с облегчением подумал, что, слава богу, фантазеры из «Эйнема» ошиблись местом: движение транспортных средств по Красной площади заповедно у нас, и автомобили, осторожно шурша по брусчатке шинами, обтекают храм, спеша, будто от страха перед ним, скатиться вниз, к Москве-реке. Он стоит, по-русски кряжистый, глубоко уйдя в землю и подняв к самому небу разноцветное средоточие куполов, не могущих вызвать у человека ничего, кроме высокого спокойствия духа…
С Манечкой, впрочем, произошел казус, правда не такой уж значительный. В общем-то пустяк, почему-то всегда перерастающий у Манечки в трагедию.
Просто перед походом на Красную площадь, без которого Манечка не мыслила свой отъезд из Москвы, Ирина Михайловна снова вспомнила про свою педагогику и наставляла Манечку:
— Мы тебе все покажем, а ты смотри и запоминай. В школе все дети будут рассказывать, кто как провел лето, а ты — нате вам, в Москве была, на Красной площади.
То, как Манечка проводила лето на даче, Ирина Михайловна сочла нужным опустить.
Манечка загорелась и потребовала, чтобы дополнительно к содержимому белого ранца ей были куплены шариковая ручка и блокнот, где бы она могла оставить памятные заметки. Идея Ирине Михайловне понравилась, и перед Василием Блаженным Манечка предстала с ручкой и блокнотом.