Страница 103 из 114
Мы рискуем все же спросить Ладислава: сам-то он, проработав несколько десятков лет на заводе, свой в этих стенах человек, неужели ж, это самое… Хитроватое лицо его не выражает ничего, кроме юмора над наивностью нашего вопроса, извинительной, вероятно, двумя-тремя рюмками бехеревки, которой он нас потчует и которая неизъяснимо вкусна именно здесь, в погребке, где опять-таки все как было тогда. Мы сидим за двумя простыми деревянными, как в старых кабачках, столами. За одним двое нас, русских, и наш друг Ярослав Грабик из Пльзеня, собственно, все и «организовавший». За другим трое венгров: один, молодой, общительный, с каким-то необъяснимым «налетом» Москвы (закончил аспирантуру в нашей столице), разумеет чешский и русский — проблема перевода решена сама собой.
Все в погребке — под старину; кое-что, вероятно, стилизовано: темное дерево, кирпичная кладка камина, кое-что действительно прошло через годы, — вон те фарфоровые и стеклянные, тусклые от времени, со следами примитива перворождения винные графины и бутылки, вон та оловянная фляга в нещадно потертом кожаном чехле… Но «стилизуешь» ли то, что сейчас объединяет нас в дружеской компании, под низким сводом потолка, продымленного древними очагами наших предков… Мы честны перед прошлым, честны перед настоящим и будущим, мы честны друг перед другом… Почему-то заходит разговор о самом Ладиславе Отцовски — с долей дружеского доброжелательства к хозяину, к старшему среди нас… Говорим о его молодости… Розоватые, чистые морщины на его лице складываются в задумчивый рисунок. Он постукивает ногтем по едва отпитой золотой стопочке:
— Каждое утро по рюмке ликера… В течение полувека. — И объясняет, чуть ли не извинительно пожимая плечами: — Моя традиция…
А мы идем от частного к общему, и они как бы выступают из веков — Карловы Вары, все с тем же своим «профилем». Конечно же это — вода. И конечно же ремесла… И, пожалуй, самое старинное из них — тоже как из легенды вырастающий чешский фарфор… Поезжайте совсем недалеко, в Локет, который еще до Карловых Вар стал королевским городом, политическим и торговым центром края, и зайдите не только — его миновать нельзя — в отель «У белого коня», бывший когда-то просто кабачком, — здесь на террасах веранды праздновал день рождения в обществе своей последней возлюбленной Ульрики фон Левецоф не раз вообще наезжавший сюда Гёте, — зайдите в прекрасно сохранившийся, нависший над самой Огржей с огромной серой скалы, еще издали звавший вас замок, бывший когда-то королевской резиденцией. Сейчас здесь великолепный музей фарфора, — производство его захватило когда-то всю округу — Бржезову, Стружну, Ходов, Даловице, — и Локет, и, очевидно, фарфором и сыскал себе настоящую славу город: в 1835 году изделия его мастеров были признаны лучшими на выставке в самом Севре… Поезжайте в Клаштерц — и там замок, построенный в 1666 году для аристократического рода Тунов, отдан фарфору… Поезжайте на фарфоровый завод в Бржезову — и здесь прекрасная экспозиция фарфоровых изделий — от начала производства (1803 год) до наших дней, — классических сервизов, ампирных ваз, фарфора, расписанного французом Карьером… Все высшей пробы! И добытый еще в XIV веке в Седлце первый каолин — фарфоровое сырье, принятый в нашем, XX, в Копенгагене в качестве международного стандарта… И передаваемый из поколения в поколение вкус, и непременно — качество, несмотря ни на какой «поток», ни на какую новую технологию, напротив, благодаря ей… Только в этих условиях расцветают дарования искусников и художников, такого признанного авторитета, как профессор Ярослав Ежек: его сервизы «Элька», «Княгиня», «Рафаэль», его «лошадки» и «ласточки» вошли в мировую классику фарфора. И два новейших его сервиза: «Валентина» — в честь поднявшейся в космос советской женщины, и «Клаудиа» — в память Клаудии Кардинале, посетившей Карловы Вары… Ведь это тоже старый добрый обычай — увековечивать то, что отдано людям, — мужество, красоту, талант, любой иной дар божий.
От самого «Империала», с горы, по извилистым улочкам центра, заставленным живописными, не повторяющими друг друга особняками, автобус несется вниз, к торжищу, то есть (и тут опять-таки лишен перевод) к рынку. На остановках, непривычно нашему глазу, никакой толчеи, группки пассажиров, не представляющих, как может быть иначе, в строгом порядке, с какой-то даже чинностью входят в автобус, разумеется, только в строго установленную для входа дверь… Конечно, если в это время закончились уроки в школе и собрались ребятишки, чтобы ехать домой, тут все как у нас — и догонялки, и крик на весь квартал, и мальчишечьи сражения с ранцами в руках в виду у стайки не без интереса наблюдающих за всем этим девчонок… Но — только через нужную дверь и с непременным опусканием монеты, кроны, в кассу.
От торжища, ближе к окраине, улицы прямее, но и беднее, дома более однообразны, лишены кокетливого аристократизма центра — вполне понятный след и прошлой социальной расстановки общества, и роли, которая была отведена (да отводится и сейчас) различным районам города-курорта, самой привлекательной своей стороной сконцентрировавшегося конечно же вокруг Вржидло: схематическое изображение чаши с распадающимся на струйки фонтаном украшает яркие лакированные обложки проспектов, издающихся на многих языках мира. На улицах и домах пригорода — печать фабрики, промышленного производства, и вот в сплетении глухих тупиков, электрических опор, кабелей, труб, над протянувшимися уже сегодняшними стандартными — из бетона и стекла — заводскими зданиями, вдруг обозначится вывеска, всего с одним словом, графическое начертание которого не менее, чем чаша с фонтанчиком воды, известно во всем свете. Это слово — Moser, олицетворяющее второе чудо Карловых Вар — чешское стекло.
Сначала, привыкший к ощущаемым на каждом шагу «преданьям старины глубокой», ты несколько озадачен как бы несовместимостью бетонных громад завода с изысканными формами, идеальной чистотой, ясным сиянием тончайших изделий из хрусталя — ваз, бокалов, винных сервизов, с чистейшей радугой литого стекла — александрита, эльдора, топаза, розалина, берилла — то густых фиолетовых, коричневых, дымчато-черных, то легких розовых, зеленых, золотистых цветов. Но стоит войти в атмосферу производства, в работу стеклодувов, чем-то похожих на заклинателей змей, но только наделенных иной властью — властью одухотворения, ведь на концах их «дудочек» рождается живая плоть искусства, стоит вникнуть в таинства шлифовки хрусталя с царящей геометрической гранью, в неуловимо точные движения резца художников, перенявших мастерство тех, чьи творения получали первые призы и на миланском Триенале, и в Брюсселе, и в Нью-Йорке, и ты поймешь, что это прекрасно — большие, светлые, современные цеха, выведшие мастеров из старого дымного завода, это прекрасно — освоенная на предприятии металлургическая обработка стекла, так много прибавившая к возможностям человеческих рук.
Идеи научно-технической революции, сомкнувшись с идеями социального прогресса, придали чешскому хрусталю новый спектр света, новую мелодию звучания. Но все-таки все идет оттуда, из почти полуторавековой дали, когда сын владельца еврейской ритуальной столовой Людвиг Мозер освоил ремесло шлифовки стекла и, опередив в предприимчивости отца, разглядел в своем деле далекие перспективы. Сначала он открыл магазин стекла, а затем и основал завод, перешедший к сыну сына Густаву, который уже продавал стекло марки «Мозер» на Итальянском бульваре в Париже… Все идет из счастливо сложившейся судьбы чешского хрусталя, для которого природа Богемии дала великолепные, нигде более не встречающиеся на земле песок и известь, а пытливая человеческая мысль открыла ту золотую середину в пропорциях необходимого сырья, чтобы свершилось чудо.
Мы привыкли к употреблению пышных сравнений и увеличительных эпитетов, когда предмет нашего восхищения требует «высокого штиля». Как камни, стираются слова. Но все же смысл того, что они обозначают, остается вечным… Когда ты входишь в музей мозерского стекла, рассудок твой не пытается найти тот торжественный шаблон, в который мы с торопливой легкостью облекаем действительно дорогие нам да и чрезвычайно ценные материально предметы — «белое золото», «черное золото», «мягкое золото»?.. Мириады рассыпаемых призмами хрусталя фосфоресцирующих звезд, феерия отшлифованных до солнечного сияния стеклянных плоскостей, невообразимые узоры вырастающих, как дерево, граней — все это отнюдь не стихия, все продиктовано именно смыслом, заключенным в ту или иную, могущую передать его форму, будь это подчеркнуто строгий, толстодонный, предельной прозрачности бокал или роскошно декорированный гравюрой и линейным орнаментом позолоченный сервиз «Магарани», вывозившийся когда-то в Индию для богатых магарадж. И ты уходишь, уходишь, как в сказку, долго рассматривая на сферической поверхности фужера тончайшую вязь рисунка с традиционным охотничьим сюжетом, шейку вазы, до которой боязно дотронуться — так она изящна и хрупка. За каждым сосудом, каждым произведением искусства — своя история, так же неукоснительно, с большим уважением к деяниям предков хранимая, и в этом особая притягательная сила изделий «Мозера». Не говорю уже об уникальных, в несколько сот предметов, мозерских сервизах, украсивших торжественные столы самых возвышенных особ, о таких, как набор «Сплендид», изготовленный в качестве свадебного подарка королеве Англии Елизавете II, или «Мария Терезия», сотворенный по образцу столового сервиза австрийской императрицы, от которого осталось лишь несколько предметов, хранящихся в Шёнбрунне в Вене, или «Королевский», созданный в начале века в честь посещения Карловых Вар принцем Уэльским, будущим королем Англии Эдуардом VII, или «Папский», изготовленный впервые для папы Пия XI, или «Меликофф» — для русского князя… И еще одна, гораздо более славная русская фамилия дала название мозерскому сервизу, оно так и звучит — «Гагарин».