Юденич

   — Что это за войска?

   — Отдельная Оренбургская казачья конно-артиллерийская батарея и конно-пулемётная команда.

   — И это всё? А пехота? Хотя бы несколько батальонов. Пехоты у меня под рукой, Илларион Иванович, сейчас резервной нет. Да и она не успела бы в марш-броске за конницей. Надеюсь, что генерал Калитин справится с поставленной ему задачей.

   — Что ж, успех, надеюсь, будет.

   — Если мы остановим турок у Ардагана и навяжем им бои в горах, то они дальше не продвинутся. А там мы и резервы Калитину подбросим, хотя на это потребуется до недели времени.

   — Хорошо, Николай Николаевич. Продолжайте командовать армией от моего имени. Желаю удачи.

   — Спасибо, ваше превосходительство. Со своей стороны, желаю вам скорого выздоровления...

Юденичу удалось парировать тактический ход Энвер-паши, причём он сделал это в самые сжатые сроки. Из Тифлиса в направлении Ардагана по железной дороге, а затем походным порядком отправилась Сибирская казачья бригада с конно-пулемётной командой и батареей оренбургских казаков. Ход русского командования оказался очень удачным — прорыва турецких войск на Боржоми не произошло.

Чтобы поднять боевой дух русской Отдельной Кавказской армии, её посетил император Николай II, совершавший свою первую поездку по фронтам. Он побывал прежде всего в Крепости Карс. Генерал-лейтенант Юденич был в числе лиц армейского командного состава, которые встречали государя и сопровождали его всюду. После Карса император посетил селение Сарыкамыш.

Думается, что Николай Юденич испытывал тот же восторг при виде всероссийского монарха, который испытывала Христина Сёмина, медицинская сестра одного из карских военных госпиталей, жена полкового врача Ивана Сёмина. В своих воспоминаниях, написанных уже после окончания Гражданской войны, в эмиграции, рядовая участница Первой мировой войны писала:

   — Барыня! Сейчас приходил казак из штаба, спрашивал барина, я сказал, что их нету — уехал на позицию за ранеными. Государь Император приезжает сегодня в три часа! Государь будет ехать по нашей улице. Так чтобы на заборе не висело солдатское бельё, сказал казак.

Бедный мой Ваня. Только несколько часов не дождался, чтобы посмотреть на Государя! Мне хотелось плакать от обиды, что его здесь нет. Такая великая радость увидеть живого, не на портрете, вот здесь, в глуши, на краю великой России, нашего Государя!.. Мне хотелось с кем-нибудь поделиться таким великим событием, говорить о нём! Я пошла и постучала в дверь к Штровманам.

   — Мадам Штровман, Государь приезжает в три часа.

Она открыла дверь и сейчас же спросила:

   — Вы думаете, я могу стоять на улице?..

   — Я не знаю!

   — Дайте мне вашу форму, чтобы я могла стоять поближе к Нему!

   — Вон, посмотрите, солдаты пришли. Идемте, я дам вам косынку.

Потом я надела шубу и вышла на улицу. Она была полна солдат. Они становились по два в ряд вдоль всей улицы от поворота с главной и до самого госпиталя.

Никогда ещё, кажется, у меня не было такого чувства радости и каких-то сладких слёз!.. Я радуюсь такому счастливому дню. Может быть, единственному дню моей жизни? И почему-то хочется плакать! Слёзы сами катятся из глаз... В носу мурашки, губы дрожат, не могу слова выговорить...

Солдаты стоят весёлые, здороваются со мной, а я плачу...

   — Здравствуйте, сестрица! Радость-то какая — сам Государь приезжает к нам!

   — Да! Большая радость! — еле выговариваю я, а слёзы ручьём льются из моих глаз.

Солдаты тоже как-то присмирели.

   — Да! Это не каждому доводится видеть-то Государя Императора, — говорит солдат.

   — Погодка-то какая стоит! Только для парада Государева! — говорит другой.

   — Они поближе придвинулись ко мне, чтобы вести общий разговор.

   — Прямо, значит, с поезда и в церковь, а оттедова, по этой самой улице, в штаб и госпиталь. Поздоровается с ранеными, поздравит! Кому Егория повесит... Ну, потом, конешно по другим, прочим делам поедет...

   — Я, так думаю, что Государь по другим улицам обратно поедет, чтобы, значит, все могли его видеть, — сказал бородатый солдат.

   — А вы весь день будете стоять, пока Государь не уедет?

   — Нет, сменят. Как обратно проедет — так и уйдём! Мороз сегодня шибко крепкий, — говорит солдат, постукивая нога об ногу.

   — Я только сейчас обратила внимание на их шапки, на которых вместо кокарды были крестики. Да и сами они все какие-то бородатые и совсем не молодые!

   — Почему у вас на шапках крестики?

   — Мы второочередники! Здесь фронт спокойный, как раз для таких, как мы — старики. А вы, сестрица, из каких краёв будете? — спросил солдат.

   — Я здешняя, кавказская, — из Баку.

   — Вышла мадам Штровман, в моей белой косынке.

   — Можно мне стать впереди вас, солдаты?

Все сразу обернулись.

   — Впереди стоять нельзя! Но тут стойте, нам не помешаете! Места хватит, только долго не простоите на таком морозе! Ещё рано! Поди, в церкви сейчас!

Я пошла в комнату, чтобы согреться, замёрзла стоять, но в комнате ещё тоскливее стало...

   — Барыня! Едет, едет! — кричит Гайдамакин.

Я выбежала на улицу и сразу точно горячей волной обдало меня! — Ура! Ура! Урааа! неслось снизу улицы. Солдат узнать нельзя было: лица строго-суровые. Стоят как по ниточке: по два в ряд, держа ружья перед собой. Офицеры чуть впереди солдат, вытянув шеи туда, откуда несётся всё громче и громче урааа! Вдруг снизу волна словно поднимается: ширится в громком ура!.. И дошла до нас. Я хотела тоже кричать ура, — раскрыла рот, но спазма сжала мне горло и вместо ура вырвались рыдания.

И ура неслось всё громче и громче! Показались какие-то автомобили — один, другой. Я протираю глаза, хочу лучше видеть, а слёзы снова ручьями бегут. А солдаты так радостно, так могуче кричали приветствие своему Государю!

Вот! Вот он! Кланяется на обе стороны. — Какое грустное лицо! Почему так Ему грустно?..

Вот и проехал! Скрылось светлое видение...

Я оглянулась. Мадам Штровман сидела на дощатом заборе и счастливо улыбалась...

   — Слава Тебе Господи! Удостоились увидеть Государя! Теперь и умирать не страшно! — оборачиваясь ко мне, говорит солдат, утирая рукой слёзы.

И не один он плакал. Плакали и другие; вытирали глаза кулаком.

   — Не поедет больше по этой улице Государь, — говорит солдат, сморкаясь прямо рукой и сбрасывая на снег.

   — Ну вот, теперь пойдём обедать. Прощайте, сестрица.

   — С Богом! — говорю я и тоже иду домой. Сейчас же пришла Штровман.

   — Знаете, я думала, Он — что-нибудь совсем особенное! А Он такой же, как и все офицеры!

   — Мне всё равно, что вы думали, но это Россия, это моя родина, это всё, всё чем мы русские люди живём... — Я ушла в свою спальню и долго ещё там плакала. О чём? И сама не знаю?

После посещения селения Сарыкамыш император Николай II был в полках на виду у турецких конных пикетов, стоявших дозорами на горах. Всюду он благодарил русское воинство за доблесть, раздавал щедрой рукой почётнейшие воинские награды — Егорий (солдатские серебряные и золотые Георгиевские кресты), посещал раненых в госпиталях.

Когда Николай II в сопровождении небольшой свиты и конвоя прибыл в приграничное селение Меджингерт, туда было приказано командировать отличившихся в первых боях солдат и казаков «всех рангов». Их там ожидало награждение Георгиевскими крестами из рук самого всероссийского императора. Однако дело с командированием кавказских храбрецов на царский смотр порой доходило до курьёзов.

В одном из мемуарных повествований белой эмиграции рассказывается о том, как в кубанском пластунском батальоне «выставляли» для награждения Георгием кубанских казаков: «K царю, в Меджингерт, на смотр «кавалеров» новых снаряжаем. Ломают голову сотенные командиры с взводными урядниками — кого послать?

   — Хоменка бы представить...

   — Так вин же зовсим босый, — отвечает взводный урядник.