Скалолаз. В осаде

Дети засвистели, захохотали, заулюлюкали, зашипели и залаяли. Сквозь этот шум Фредди отчетливо услышал чей-то голос:

— Урод.

Это был окончательный приговор. В приюте Фредди перестал быть Фредди. Он стал Крулем. Просто Крулем.

— Круль, передай сахар.

— Круль, не смей задерживать душ.

— Круль, тебе пора постричься.

— Круль, ты что, дрожишь под одеялом? Ха-ха, слышите? Круль дрожит под одеялом!

— Ты что, Круль, еще ни разу не целовался?

— Ты с ума сошел, Круль! Посмотри на себя! Как ты себе представляешь, что я пойду с тобой в кино, глупый, несчастный, несуразнейший Круль!

Он был урод. С ним никто не хотел спать рядом, потому что он кричал во сне. С ним никто не хотел играть в паре. Его не брали в команды.

Но все это было естественно для царства ночи, в котором он находился.

Его не звали играть, и поэтому Круль стал много читать. Он читал все подряд, но больше всего ему нравились книги про море. Может быть, потому, что он жил на суше. В их городе не было даже реки. На море все должно было быть по-другому. Когда началась школа, Круль с первых же дней стал лучшим учеником. По той же причине. Он не тратил никакого времени на игры. Кроме того, ему нравилось учиться. Он хотел быть первым. Самым умным. Эрудированным. Грамотным. Он хотел быть лучше их всех — красавчиков со спермой вместо мозгов, и красавиц, у которых между ног гулял ветер.

И ему это удавалось. Удавалось, несмотря на внутреннее сопротивление учителей. Они ведь тоже, пусть подсознательно, но старались его унизить. Сделать его еще хуже, еще уродливее. Они давали ему задания сложнее, чем дали бы парню нормальной внешности. Даже учителя старались самоутвердиться за счет несчастного, уродливого, одинокого Круля. Его не любил никто. И тем более он рвался стать первым. Он вгрызался зубами. Он засыпал с учебниками.

Круль был первым. И за это его не любили еще больше. И чем больше окружавшие не любили его, тем «первее» он становился. В пятнадцать лет он стал победителем физико-математической олимпиады пяти штатов. Жюри, скрепя сердцем, было вынуждено отдать приз ему, а не его конкуренту — очаровательному блондинчику с умными серыми глазами и пухлым ртом.

Он стоял, прижимая к груди приз, и смотрел на полный зал, на них, красивых, вынужденных признать его первенство, и аплодировать ему — презираемому ими уроду, и наверно, именно тогда в сердце Круля проскочила первая искра ненависти.

Он уже давно знал, что нет никакого царства ночи, что Солнце не увезло его тогда, что он живет в нормальном мире, где есть любовь, радость, нежность, сочувствие.

У одних. А у других их нет. На их долю остаются ненависть, презрение, злость и унизительная жалость.

Теперь Крулю было наплевать на них всех. Это они были уродами с опилками и пуговицами в голове, только они не знали этого. Или знали, но договорились и делали вид. Круль был умнее, грамотнее, эрудированнее их всех. И он был беспощаднее. Он умел ненавидеть куда лучше, чем все они. И он ненавидел. Всех. Людей. Солнце. Зиму. Только о море он думал с нежностью.

В семнадцать лет он блестяще сдал экзамены в военно-морское училище. Экзаменаторы были поражены глубиной его знаний. Ему назначили стипендию.

На второй неделе занятий его однокурсники — бравые, плечистые как на подбор парни, типичные янки — обаятельные, с голубыми глазами, высокие, стройные, широкоплечие и глупые, подошли к нему после ужина и предложили уйти из училища. Мотивировка была обычной. Своей внешностью Круль позорил великолепные военно-морские силы Соединенных Штатов Америки.

Вместо ответа Круль дал по морде стоявшему к нему ближе всех. На него набросились и стали бить все сразу. Круль дрался так, как дерутся последний раз в жизни, как дерутся, когда нечего больше терять, когда кажется, что от силы твоего удара исчезнет все окружающее тебя зло. Он дрался, пока его не ударили сзади бутылкой по голове.

С выбитыми зубами, сломанным носом, отбитой почкой и травмированной мошонкой Круль оказался на госпитальной койке.

На соседних койках с травмами разных степеней сложности лежали трое его однокурсников. Они боялись даже посмотреть на него. Круль кричал во сне. Они боялись сделать ему замечание. Они говорили только между собой, но, когда Круль шевелился, испуганно замолкали.

Если бы Круля бил не весь курс, если бы его однокурсники смогли представить дело иначе, Круль вылетел бы из училища, как пробка из-под шампанского. Но у них не было такой возможности. Дело, благодаря вмешательству отца одного из парней, занимавшему серьезную должность в Пентагоне, удалось замять.

Когда Круль вышел из госпиталя, его вызвал к себе заместитель командующего училищем и впрямую предложил подать рапорт. Курсант Круль молча смотрел на своего офицера.

—Круль, вы меня не слышите? — спросил офицер.

—Однажды мне уже предложили сделать это, — ответил Круль. — Они лечились потом, сэр. В нашем госпитале.

И он посмотрел на офицера с такой ненавистью, что тот испугался.

—Мы все равно не дадим вам учиться, — сказал офицер. — Завалим на первой же сессии.

Круль засмеялся своим скрипучим смехом и вышел из кабинета.

На первой сессии он получил высшие баллы по всем предметам.

Но после этого случая Круль возненавидел и море.

В своем выпуске он был первым. Он мог пойти на хорошую должность в Управление, остаться на берегу. Но Круль пошел на корабль. Он выбрал предложение, стоявшее в самом низу списка. Этим он тоже унижал их всех.

Затем он переходил с корабля на корабль. Его повышали медленно, в самую последнюю очередь. Капитаны не любили знающего больше их уродливого офицера, который к тому же никогда не упускал случая показать свои знания. Круль козырял ими. Он ставил начальстве в неудобное положение, предлагая при всех блестящее решение очередной задачи. Когда его принимали, Круль довольно смеялся своим скрипучим смехом и говорил:

— Ну-ну, сэр, не расстраивайтесь. Ведь вы всего лишь капитан… и всего лишь такой посудины.

А младшим себя по званию офицерам и матросам Круль не прощал даже малейшей оплошности. Он накладывал самые жестокие взыскания. Он мог лишить увольнительной на берег после трехмесячного автономного плавания за небрежно отданную честь или плохо повязанный галстук. Экипаж ненавидел его лютой ненавистью. И Круль мстил ему тем же.

У него никогда не было серьезной связи ни с одной женщиной. Его никто не провожал и никто не встречал из походов.

Круля ни разу не видели ни в одном публичном доме ни одной той страны, куда заходили корабли, членом команды которых он был. Поэтому его считали гомосексуалистом. Но он им не был. Просто он не ходил в те низкопробные бордели, посещением которых гордились члены его экипажей.

Круль откладывал деньги, и раз в пол года мог позволить себе посещение такой женщины, что все красавицы, все самые лучшие «ночные бабочки» известнейших в мире портов казались бы рядом с нею драными кошками.

Женщина жила в Париже. Круль летал к ней всегда, когда его корабль заходил в любой европейский порт. Он прилетал к ней из Глазго, Плимута, Дублина, Лиссабона, Гавра, Маиаги, Валенсии, Барселоны, Мессины, Генуи, Осло, Стокгольма и Турку. Он прилетал к ней на несколько часов и следующим же рейсом летел обратно. Его знали й помнили на всех европейских линиях, связывавших Париж с морскими портами. Стюардессы догадывались, что этот страшный, как тролль, морской офицер летит к женщине. «Женщина ему отказала» — думали они и ехидно улыбались в спину, когда Круль поднимался по трапу, чтобы с их же экипажем улететь из Парижа обратно.

Но женщина ему не отказывала. И если бы эти милые длинноногие девушки-стюардессы знали, сколько ей платит Круль, и какие подарки он делает ей за самые маленькие, самые ничтожные проявления нежности, они, конечно, изменили бы свое отношение. Многие из них постарались бы занять место этой женщины. Во всяком случае, они бы прекратили смеяться.

Эта самая дорогая, самая лучшая из продажных женщин — а может быть, и вообще из женщин, потому что она твердо знала свою цену и не лгала — тоже была плевком Круля в лицо ненавидевших его.